Публикации
ПРОБЛЕМА «КАМЕНООСТРОВСКОГО ЦИКЛА» В ЛИРИКЕ А.С. ПУШКИНА
Всероссийский сборник статей и публикаций института развития образования, повышения квалификации и переподготовки.
Скачать публикацию
Язык издания: русский
Периодичность: ежедневно
Вид издания: сборник
Версия издания: электронное сетевое
Публикация: ПРОБЛЕМА «КАМЕНООСТРОВСКОГО ЦИКЛА» В ЛИРИКЕ А.С. ПУШКИНА
Автор: Ксения Игоревна Краснова
Периодичность: ежедневно
Вид издания: сборник
Версия издания: электронное сетевое
Публикация: ПРОБЛЕМА «КАМЕНООСТРОВСКОГО ЦИКЛА» В ЛИРИКЕ А.С. ПУШКИНА
Автор: Ксения Игоревна Краснова
ОГЛАВЛЕНИЕ.ВВЕДЕНИЕВ последние годы издаётся множество работ, посвящённых проблеме творчества Пушкина. Это такие работы, как «Поэзия Пушкина: творческая эволюция» С.А. Фомичева, «А.С. Пушкин» Ю.М. Лотмана, «Творчество А.С. Пушкина в 1830-е годы (1833-1836)» Г.П. Макогоненко, «Об отношении Пушкина к религии» Е.Г. Кислициной и др. Особое внимание исследователей привлекает творчество поэта 1830-ых годов. Наиболее показательным в этом смысле является лирический цикл 1836 года, так называемый «Каменоостровский».«Каменоостровский цикл» – это одна из жемчужин лирического наследия Пушкина.Соображение о том, что перед нами не серия стихотворений, а именно цикл, сложилось относительно недавно. Все стихотворения оформлены у Пушкина одинаково – с обозначением дат и места написания (Каменный остров), где на даче поэт провёл лето 1836 года, своё последнее лето. Однако четыре стихотворения пронумерованы, ещё два – нет (в составе цикла создавался ещё черновой набросок «Напрасно я бегу к сионским высотам…»; формально он не входит в цикл, но содержанием своим стихотворение можно и должно осмыслить в этом контексте). Итак, речь идёт о семи стихотворениях.Главное отличие цикла от серии самостоятельных стихотворений – их внутренняя связь, внутренний стержень, благодаря которому стихи ведут диалог друг с другом и в совокупности значат больше, чем простая сумма смыслов каждого. Собственно, выделение цикла и началось с того, что исследователи обратили внимание на единство образной символики, подсказанной событиями пасхальной недели.В своей работе мы опирались на труды таких исследователей, как С.А. Фомичев, в книге которого идет речь о скрытых подтекстах пушкинских стихотворений; Н.В. Измайлов, а также на ряд работ, посвященных отдельным стихотворениям цикла: В.П. Старк - о стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны»; Н.В. Измайлов - о стихотворении «Мирская власть»: (Вновь найденный автограф); Н.Н. Петрунина «Напрасно я бегу к сионским высотам…»; М.П. Алексеев - о стихотворении «Я памятник себе воздвиг...» (проблемы изучения); С. Давыдов о «Подражании италианскому» и его источниках.Несмотря на широкий исследовательский интерес к проблеме «Каменоостровского цикла» Пушкина, окончательного решения историко-литературных вопросов, связанных с ним, на сегодняшний день нет. Поэтому актуальность нашего исследования связана с малой степенью изученности «Каменоостровского цикла».Целью работы является исследование «Каменоостровского цикла» Пушкина с точки зрения его проблематики и композиционных особенностей.В связи с поставленной целью в нашей исследовательской работе решаются следующие задачи:изучить понятие «цикл», «циклизация»; исследовать принципы объединения стихотворений Пушкина, написанных в 1836 году; раскрыть проблему состава цикла; исследовать библейские мотивы «Каменоостровского цикла»; проанализировать язык и стиль лирического цикла. Наша работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка литературы. Во введении дается обзор используемой литературы, определяется цель, задачи, методы исследования, а также объект и предмет изучения.В первой главе мы рассматриваем понятия «цикл» («циклизация»), изучаем «Каменоостровский цикл» Пушкина как единое целое и рассматриваем проблему состава последнего цикла Пушкина.Во второй главе исследуются библейские мотивы «Каменоостровского цикла», а также язык и стиль входящих в него стихотворений.Три стихотворения («Мирская власть», «Подражание италианскому», «Отцы пустынники и жены непорочны…») объединены евангельской темой, переживаниями великим поэтом Страстной седмицы и Пасхи. С. Давыдов называет их «пасхальный триптих» [Давыдов, 1987, с.158]. «Отцы пустынники...» – это стихотворное переложение великопостной молитвы преподобного Ефрема Сирина, «Подражание италианскому» рассказывает о событиях ночи со Страстного Четверга, а в «Мирской власти» разворачиваются события Страстной Пятницы.На первый взгляд кажется, что стихотворение «Из Пиндемонти», в котором нет ничего специфически религиозного, стоит в стороне от них. Но это не так. В этом стихотворении Пушкин размышляет о свободе и назначении человека. «Политическому человеку» Пушкин противопоставляет образ «человека духовного». Поэт утверждает вечное измерение свободы. И можно сказать, что в конечном итоге «Из Пиндемонти» – стихотворение, родившееся на христианской почве, ведь именно христианство открыло ценность человеческой личности.В результате изучения стихотворения «Памятник» был получен материал, анализ которого позволил заключить, что его можно отнести к «каменоостровскому» периоду творчества Пушкина. Но если и включать его в «Каменоостровский цикл», то в качестве заключительного стихотворения.Что касается языка лирического цикла, то можно отметить следующее: образно-тематическая связь стихотворений «Каменоостровского цикла» с церковной литературой (Библия, Псалтырь, молитвенные тексты), а также с литературой, связанной с ней своими истоками («Странник» из Беньяна, «Как с древа сорвался...» Джанни), делает закономерным вопрос о функции церковнославянской лексики и фразеологии в этих стихотворениях. Например, стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны», как будто своей темой — переложение молитвы — определяет ввод церковнославянской лексики и фразеологии безо всякого иронического акцента — стихотворение глубоко лирическое. В стихотворении «Напрасно я бегу к Сионским высотам» церковнославянизмов нет, но есть образы традиционно закрепленные в старой церковной книжности. Так, Пушкин воспроизводит стиль древних текстов в границах современного литературного языка и его лексическими средствами.В заключении подводятся итоги исследования, формируются окончательные выводы по изучаемой теме. Список используемой и цитируемой литературы насчитывает 72 источника. Предметом исследования является проблема «каменоостровского цикла» в творчестве А.С. Пушкина.В качестве объекта изучения избраны лирические тексты Пушкина, написанные летом и осенью 1836 года («Из Пиндемонти», «Мирская власть», «Подражание италиянскому», «Напрасно я бегу к сионским высотам», «Отцы пустынники и жены непорочны », «Когда за городом задумчив я брожу », «Я памятник себе воздвиг нерукотворный »).В процессе написания дипломной работы были использованы такие методы, как:историко-культурный; сравнительно-исторический; теоретический; метод анализа и обобщения. ГЛАВА I. «КАМЕНООСТРОВСКИЙ ЦИКЛ» А.С. ПУШКИНА КАК ЛИРИЧЕСКИЙ ЦИКЛ1.1. Понятие цикла (циклизации)Циклизация - относительно позднее явление в русской поэзии. В.А. Сапогов относит первые лирические циклы в современном понимании этого слова к 40-50 г. XX века, а становление этой формы сверх стихового единства связывает в первую очередь с творческой практикой А. Блока и поэтов его времени. Как указывает В.А. Сапогов, «пристальное исследование структуры поэтических циклов, сравнение разных редакций сборников, изучение работы поэтов по составлению циклов открывают неожиданные, часто на первый взгляд не заметные аспекты содержания художественного произведения» [Сапогов, 1966, с. 90]. Большинство современных исследователей лирического цикла подчёркивают в первую очередь правомерность его рассмотрения как самостоятельного специфического жанрового образования (или жанровой потенции).В данной работе мы рассматриваем лирический цикл не столько как какой-то конкретный жанр, сколько как структурный механизм, принцип объединения стихотворений в некую целостность.Исследователями выделяется ряд признаков, отличающих лирический цикл, с одной стороны, от тематической подборки стихотворений, а с другой – от лирической поэмы. Наиболее полный набор этих признаков предлагает Л.Е. Ляпина в работе «Проблема целостности лирического цикла»:- авторская заданность композиции;- самостоятельность входящих в лирический цикл стихотворений;- «одноцентренность», центростремительность композиции лирического цикла;- лирический характер сцепления стихотворений в лирическом цикле;- лирический принцип изображения [Ляпина, 1977, с. 165].Л.Е. Ляпина предлагает рассматривать лирический цикл как специфическую жанровую форму стихового единства, возникающую при объединении относительно самостоятельных лирических стихотворений в целостность более высокого порядка и характеризующуюся перечисленными выше признаками» [Ляпина, 1977, с.165].В другой книге исследовательницы, «Циклизация в русской литературе XIX века», представлена история изучения природы лирического цикла.«Произведения-циклы» – явление достаточно распространенное, их нельзя не заметить. О цикловой природе «Героя нашего времени» (не употребляя, правда, самого слова «цикл») писал еще В.Г. Белинский, но только в ХХ веке циклизация была осмыслена как самостоятельная проблема, представляющая теоретико-литературный и историко-литературный интерес, причем в масштабах не только отечественной, но и мировой литературы.Впервые это было сделано в отношении циклизации лирической. В 1932 г. в Германии И. Мюллер опубликовал статью «Das Zyklische Prinzip in der Lyrik», в которой были постулированы и продемонстрированы на примерах циклов Шекспира, Новалиса, Гете, Рильке структурные принципы лирического цикла. Спустя четырнадцать лет в Америке вышла обстоятельная монография Х.М. Мастэрд, посвященная истории немецких лирических циклов XV-XX вв. Чуть позже, в 50-х годах, немецкий исследователь В. Фридрих обратился к изучению циклов американской прозы, посвятив этому свою диссертацию.Работы эти, однако, не имели должного резонанса и были оценены по достоинству значительно позже, литературоведами следующего поколения. В отечественной науке это произошло на фоне общего обострения интереса к литературной циклизации, которым был отмечен период, начиная с 1960-х годов. Этот интерес вырастал, прежде всего, из опыта практического анализа поэтики творчества тех авторов, для которых цикличность была определяющим принципом: А. Блока, В. Брюсова, их современников рубежа XIX-XX веков. Л.Я. Гинзбург, З.Г. Минц, П.П. Громов, Л.К. Долгополов, обратившись к материалу блоковских циклов, создали основу для фундаментального изучения проблемы. В теоретическом плане она была обозначена (тоже на материале блоковского творчества) В.А. Сапоговым.На протяжении 1960-90-х гг. изучение литературной циклизации шло в двух направлениях. Во-первых, накапливался богатый фактический материал по изучению циклов различных авторов XIX-ХХ вв.: Пушкина, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, А.К. Толстого, Огарева, Случевского, Есенина, Маяковского и др. В результате этих совместных усилий постепенно вырисовывалась грандиозная картина литературной циклизации как историко-литературного явления. Вторым направлением было собственно теоретическое изучение явления циклизации, порожденное стремлением осмыслить его в соотношении с прочими фактами и закономерностями литературной жизни в целом. Развиваясь индуктивно, интерес к циклам последовательно увеличивал масштаб предмета изучения: одного автора, литературного направления, периода времени. Предельным типологическим масштабом таких изучений стал литературный род.В 1970-80-х гг. появились фундаментальные исследования, посвященные русским прозаическим циклам 1820-30-х гг. – А.С. Янушкевича, 1840-60-х гг. – Ю.В. Лебедвева; лирическим циклам пушкинской эпохи – М.Н. Дарвина, поэтике лирического цикла – И.В. Фоменко. Из зарубежных исследований надо отметить монографию Ф. Инграша – о циклах Блока, с включением ряда теоретических глав, работы Р. Вроона о стихотворных циклах.За этими авторами последовали десятки исследователей второй половины 1980-90-х г, заинтересовавшихся поэтикой циклов конкретных поэтов и писателей; заговорили о «цикловедческом» направлении в литературоведении. Результаты сопоставительного анализа требовали выход на новый уровень обобщения» [Ляпина, 1999, с. 261-262].Н.Н. Старыгина отмечает, что в литературоведении сложилось три концепции цикла: «Большинство исследователей (Ю.В. Лебедев, В.Ф. Козьмин, А.С. Бушмин, Г.И. Соболевская) – рассматривают цикл как жанр (или «жанровое образование»). С.Е. Шаталов, А.В. Чичерин и другие изучают цикл как «наджанровое объединение». Многие ученые (А. Белецкий, Б.М. Эйхенбаум, У. Фохт, Г.М. Фридлендер, Ю.В. Лебедев и другие) считают, что цикл можно рассматривать как «художественную лабораторию новых жанров» [Старыгина, 1985, с. 7-8].И.В. Фоменко в своей работе «Поэтика лирического цикла» даёт определение цикла как жанра: «Цикл в узком, терминологическом значении, (в противоположность широкому значению – как синоним понятий “ряд”, “группа”, “круг” произведений) - жанровое образование, созданный автором ансамбль стихотворений, главный признак которого – особые отношения между стихотворением и контекстом, позволяющие воплотить в системе определенным образом организованных стихотворений целостную и как угодно сложную систему авторских взглядов. Именно в таком значении понятие было введено в литературный обиход на рубеже XIX-XX вв. В 60-е годы, когда у литературоведов появилась возможность хотя бы в какой-то мере уточнить многие характеристики поэзии рубежа веков, понятие «цикл» вновь начинает активно употребляться как термин: в поисках возможностей относительно объективной интерпретации историки литературы неизбежно сталкивались с циклизацией как проблемой. Одновременно появилась и важная теоретическая основа для осмысления циклизации – системный подход, который как общая идея реализовался в конкретных толкованиях прежде всего блоковской циклизации и поэтов близкого ему круга (Л. Гинзбург, Д. Максимов, З. Минц и др.)» [Фоменко, 1990, с.1].Понятие «цикл» толковалось по-разному в зависимости от того, каким представал он в творчестве избранного поэта. А в фундаментальных работах И. Мюллера и Е. Мастед, наоборот, циклизация толкуется столь широко, что, по существу, становится синонимом понятия «контекстные отношения в лирике» [Фоменко, 1990, с. 2].«Суть авторских циклов, их главная задача – передать целостную систему авторских взглядов в системе определенным образом организованных стихотворений, в особым образом организованном контексте», - считает И.В. Фоменко [Фоменко, 1990, с. 3].В работе М. Дарвина «Циклизация в лирике. Исторические пути и художественные формы» дан обзор и история становления понятия «лирический цикл».В европейской теории искусства «цикл» как поэтологическое понятие впервые возникает на рубеже XVIII — XIX вв., в период становления романтизма. Один из теоретиков немецкого романтизма А.В. Шлегель писал, что в циклической форме могут выступать такие явления, которые только благодаря предшествующему или последующему становятся полнозначными. Многие современные исследователи процессу циклизации в этот период придают характер закономерности (например, А.В. Михайлов). Несмотря на то, что выражения типа «цикл», «циклизация», «цикличность» в дальнейшем становятся достаточно употребительными, они мало что прибавляют к уточнению цикла как поэтологического понятия. Многие лирические явления той поры, имплицитно относящиеся к циклическим образованиям, собственно циклами, как правило, поэтами не назывались. Исключением в немецкой поэзии той поры явился только Гейне, разделивший свое «Северное море» на «первый» и «второй» «циклы».Первые серьезные попытки осмысления природы художественной циклизации в лирике у нас принадлежат самим творцам поэзии — В. Брюсову «Мгновения», А. Белому «Королевна и рыцари», А. Блоку «Стихи о Прекрасной Даме» — осознавшим это явление как новое качество словесно-художественного творчества. Сущность лирической циклизации А. Белый пытался объяснить исходя из природы самого лирического творчества. Художественная циклизация в лирике для него — это прежде всего производное, некий результат творящего и воспринимающего сознания. Соотношение целостности лирического цикла и целостности отдельного лирического произведения решается в пользу цикла. Целостность лирического цикла понималась А. Белым (как, впрочем, и другими поэтами «рубежа веков») как целостность, равная «большому произведению», состоящему из отдельных частей или глав, а в цикле — стихотворений. «В теоретических исканиях А. Белого нетрудно увидеть и “корни” современного представления о лирическом цикле», - замечает М. Дарвин [Дарвин, 1997, с.7].Прослеживая историю становления понятий «цикл» и «циклизация», нельзя не отметить появления в дальнейшем и множества других, так сказать, его «боковых» значений. В частности, входившее в литературно-критическое сознание эпохи XX века понятие циклизации соответствовало тенденциям сравнительного литературоведения: изучению художественных произведений как внутри авторского творчества, так и в системе национальной и даже мировой литературы. Например, Л.В. Пумпянский находил поэтические циклы в лирике Ф.И. Тютчева, подразумевая под ними различные повторы, переклички и стилистические дублеты. В.В. Виноградов видел смысл литературной циклизации в том, что она позволяла выбирать такой достаточно объективный с точки зрения исследователя критерий классификации литературных произведений, с помощью которого можно построить «действительно научную историю мировой литературы» [Дарвин, 1997, с. 8].Если говорить о работах конца XX века, то наиболее последовательно и цельно, на наш взгляд, теория лирического цикла была развита В.А. Сапоговым. В.А. Сапогов писал, что в цикле «несколько лирических стихотворений объединены в единую поэтическую структуру при помощи самых различных конструктивных приёмов, главным из которых является единая сквозная тема или, что ещё чаще, единая авторская эмоция» [Сапогов, 1966, с. 56]. Он высказывает важную в контексте исследования мысль о том, что лирический цикл возникает как определённая жанровая форма и структурное образование в результате влияния прозы на стих. В работах Л. Димовой и Л. Ляпиной начинает складываться традиция определения цикла по совокупности признаков. М. Дарвин считает: «Художественная циклизация — это широкая возможность объединения произведений в различные формы не только цикла. Сам же цикл, думается, точнее определять не как одно произведение, но как множество произведений, как произведение произведений» [Дарвин, 1997, с. 9]. Важным является и следующее замечание М. Дарвина: «Можно, очевидно говорить о том, что лирика обладает своим собственным, специфическим языком, тяготеющим к различным соотражениям, к образованию каких-то достаточно емких и целостных контекстов. В связи с этим в лирике, как нигде, актуализируется понятие контекста.Целостность различных циклических форм, не сводимых только к форме собственно лирического цикла, на наш взгляд, можно представить себе как целостность разных видов контекстов (от лат. contextus — букв. соединенных текстов). Целостность цикла находится в прямой зависимости от степени структурной автономности составляющих его элементов, а его единство следует рассматривать как единство противоположностей, характеризующееся действием как центростремительных, так и центробежных сил. Поэтому известная «извлекаемость» отдельного произведения из контекста цикла не менее важный его признак, чем целостность или «неделимость» [Дарвин, 1997, с. 10-11].По словам М. Дарвина, «Художественная циклизация оказывается как бы “встроенной” в лирику. С одной стороны, циклическая форма позволяет сохранить свойственную лирике дискретность, некую “точечность” состояний лирического субъекта, с другой — она позволяет обобщать лирическое изображение, “укрупняя” лирического героя до масштабов лирического характера» [Дарвин, 1997, с.12].Специфику лирического цикла исследователь видит в том, что свою судьбу в нем имеет не только лирический субъект, но и внеположный ему окружающий мир. «И если “судьба” лирического субъекта романтического цикла предстает во многом как судьба глубоко индивидуализированная, зыбкая, частная и потому непредсказуемая, то “судьба” мира предстает как судьба всеобщая, универсальная, существующая по своим собственным значимым и объективным законам. На таком сопоставлении частного и общего, подвижного и устойчивого, субъективного и объективного и возникает художественная образность лирического цикла» [Дарвин, 1997, с.13].Прозаический цикл сохраняет многие признаки лирического цикла. К активным циклообразующим факторам в прозаическом цикле относятся единство проблематики, общность сюжетных конфликтов и коллизий, образно-стилистическое решение, единый образ автора. Жанровыми признаками цикла являются общая атмосфера произведения, сквозной образ читателя, сквозные мотивы и образы, вариативное развитие тем, особая пространственно-временная организация, обрамляющие новеллы и очерки, лейтмотивность повествования и другие. «Для прозаического цикла характерно не только аналитическое начало, но и объёмное восприятие действительности во все её пестроте и сложности причинно-следственных связей, проникновения в глубинные процессы общественной и духовной жизни человека, постижение не только лежащих на поверхности классовых конфликтов, но и различных более частных явлений. Задача цикла – всесторонне изобразить жизнь человека и народа в их взаимосвязях. Такова жанровая концепция личности и действительности в цикле», - отмечает Н. Н. Старыгина [Старыгина, 1985, с.10].Ю.Б. Орлицкий пишет: «Чаще всего стихотворения в прозе циклизируются и образуют таким образом прозаические циклы – своеобразный эквивалент лирической повести (как лирический стихотворный цикл эквивалентен поэме)» [Орлицкий, 1991, с. 77].К активным циклообразующим факторам относятся: единство проблематики, общность сюжетных конфликтов и коллизий, образно-стилистические решения, единый образ автора.М.М. Гин отмечает, что важным признаком цикла является обзорность композиции. А «обзорным принципом композиции мы называем такое построение литературного произведения, при котором организующим центром является не единый фабульный стержень, а единство идейно-тематического задания, проблематика, угол зрения, под которым и в соответствии с которым отбирается материал» [Гин, 1966, с. 77]. При бесфабульном типе связи материала возрастает композиционная роль образа автора. Н. Старыгина пишет, что «развитие авторской мысли составляет внутренний сюжет цикла, связывающий все его компоненты в ассоциативной последовательности» [Старыгина, 1985, с.10].В данном исследовании мы будем рассматривать последний лирический цикл Пушкина (называемый также «Каменноостровским циклом»), который был открыт в пушкиноведении сравнительно недавно, менее тридцати лет назад. В последние годы интерес к нему не ослабевает. 1.2. Создание и история изучения «Каменоостровского цикла»Последнее лето своей жизни Пушкин провел на Каменном острове, уединяясь там с семьей на даче, подальше от шумного Петербурга. В обществе он почти не бывал, виделся только с близкими друзьями, да и то не слишком часто. Из воспоминаний Л.Н. Павлищева: «Лето в тот год было холодное и дождливое; сумрачная, ветреная и сырая погода держалась почти непрерывно, так что за весь июнь и июль едва выдалось два или три солнечных дня. Именно в такую погоду Пушкину писалось лучше всего. Каждый год он с нетерпением ждал осени, когда промозглое ненастье загоняло его в рабочий кабинет, и он мог, не отвлекаясь, с головой уйти в напряженную, сосредоточенную творческую деятельность. Но на этот раз поэт как будто предчувствовал, что этой осенью ему будет уже не до стихов» [Павлищев,1890, с. 153].Летом 1836 года Пушкин создал то, что впоследствии получило название «стихотворений Каменоостровского цикла», ставших последним взлетом его поэтического гения. Для нас важно то, что весь этот цикл окрашен сильнейшим напряжением религиозного чувства, сочетающимся с постоянно повторяющимся мотивом близкой смерти. На этот раз Пушкин проникается не просто религиозным мироощущением, а погружается в строгое, каноническое православие, со всеми его догматическими тонкостями, превосходным знатоком которых он стал к тому времени. Одно из стихотворений этого цикла, «Отцы пустынники и жены непорочны», представляющее собой переложение великопостной молитвы святого Ефрема Сирина, В.В. Розанов недаром назвал «дивным православным каноном». Исследователи находят в «Каменоостровском цикле» поэтическое воссоздание хода богослужения на Страстной неделе, что окончилась 28 марта 1836 года и произвела глубокое впечатление на Пушкина, жадно тянувшегося в последние годы своей жизни к православной вере и евангельской образности.В эти дни читается молитва Великого Поста святого Ефрема Сирина. Как отмечают исследователи, Пушкин почти полностью воспроизвел ее в стихотворении под вторым номером своего цикла:«Владыко дней моих! дух праздности унылой,Любоначалия, змеи сокрытой сей,И празднословия не дай душе моей.Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,Да брат мой от меня не примет осужденья,И дух смирения, терпения, любвиИ целомудрия мне в сердце оживи».Стих соответствует вторнику Страстной недели. В среду Иуда предает Христа, поэтому под номером «III» у Пушкина идет стихотворение «Подражание итальянскому» о судьбе Иуды.Страстная Пятница напоминает нам о Голгофе и крестных муках Спасителя, поэтому под номером «IV» стихотворение «Мирская власть», где Пушкин иронизирует о том, как в Страстную пятницу 1836 года в Казанском соборе у распятия Христа-Спасителя были выставлены часовые.Также к этому циклу можно отнести небольшой отрывок, написанный в июле на той же даче «Напрасно я бегу к Сионским высотам». Известный русский писатель Константин Зайцев увидел в этом стихе перекличку со строчкой из Первого соборного послания Апостола Петра: «Противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить».Если посчитать «Памятник» седьмым номером этого цикла, хотя Пушкин ему не выставил номера, то его появление в этом комплексе идей «Страстной недели» будет вполне обоснованным. Главное в христианстве - не рождение Христа или его распятие, а его Воскресение из мертвых! Именно воскресением Христос сумел «смертью смерть поправ, и сущим во гробе живот даровав», как поется в пасхальном каноне.Поэтому понятен завершающий стих цикла как итог жизни, подведенный поэтом в «Памятнике»:Веленью Божию, о Муза, будь послушна,Обиды не страшась, не требуя венца,Хвалу и клевету приемли равнодушно,И не оспаривай глупца.Художник сам себе высший судья, «хвалу и клевету» не понимающих его обывателей он должен принимать вполне равнодушно, ибо право на равно честное высказывание имеют только читатели одного с художником творческого уровня развития [«каменоостровский цикл» Пушкина, URL: ]. Это последнее устремление поэта закономерно привело его и к интересу к Византии, источнику русского православия. За три месяца до смерти Пушкин перечитывает давно знакомое ему «Философическое письмо» Чаадаева, с его страстными нападками на византийскую религию, и пишет в ответ ему письмо, в котором создает целый панегирик византийской традиции, замечательный и тонкостью наблюдений, и богатством образов:«Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве» [Пушкин, 1949, с. 393].Письмо Чаадаеву не было отправлено; остались неопубликованными при жизни Пушкина и его «православные» стихотворения, написанные на Каменном острове. Общество, окружавшее поэта, в последние годы понимало его плохо; его поздняя духовная эволюция и вовсе не была замечена. Репутация Пушкина по-прежнему определялась его ранним вольнодумством и юношескими антиклерикальными выходками, остававшимися у всех в памяти. Недаром после гибели поэта глава Русской церкви сказал Жуковскому: «Насилу довели мы его до смерти христианской». Ему и в самом деле пришлось похлопотать в связи с этим делом. К умирающему Пушкину, как прежде к его Пиковой Даме, явился «гость полунощный» с запиской, в которой содержался совет «умереть по-христиански»; специально было прослежено, причастился ли поэт, в полном ли объеме совершил он последние христианские обряды. Но Николай Павлович беспокоился напрасно: Пушкин, переживший в поздние годы мощный духовный кризис, пробудивший в нем религиозное чувство, и не помышлял об отказе от исполнения последнего долга христианина. Он исповедался и причастился ночью, зная, что царь, по собственному его заверению, не ляжет спать, пока не получит известие о том, что его настойчивое требование исправно выполнено. Ровно через сутки Пушкина не стало. Имеются работы, касающиеся истории изучения последнего цикла А.С. Пушкина. Одной из них является исследование Фомичева Сергея Александровича.«Мне представляется, что высказанные к настоящему времени гипотезы о возможном составе цикла требуют взаимной корректировки.Прежде всего, для этой цели необходимо подробно восстановить историю вопроса, ибо она содержит обычное в науке постепенное приближение к истине. В то же время заслуживает особого внимания одно частное и несущественное в тот момент, когда оно было высказано, излишне категорическое суждение, которое впоследствии уже не подвергалось сомнению» [Фомичев, 1974, с. 51].На цифровые пометы, имеющиеся в автографах некоторых стихотворений Пушкина 1836 года, впервые обратил внимание М.Л. Гофман, который полагал, что «цифра III в рукописи стихотворения «Подражание италиянскому» указывает на предположение Пушкина напечатать в «Современнике» (II — «Отцы пустынники»)» [Гофман, 1922, с. 403].Ему же принадлежит предварительное объяснение «странного названия» другого пушкинского стихотворения, напечатанного П.В. Анненковым в 1857 г. «Мы полагали всегда, — заметил М.Л. Гофман, — что странное название “Из VI Пиндемонте” основано на плохом чтении “Из И<пполита> Пиндемонте”, но в рукописи действительно поставлено “VI” (может быть, однако, эта цифра имеет такое же значение, как и III перед “Как с древа сорвался” или II — перед “Отцы пустынники и жены непорочны”)» [Гофман, 1922, с. 406].Впоследствии эта догадка была убедительно обоснована академиком М. Н. Розановым. «У меня, — писал он, — возникло два предположения: 1) Пушкин хотел показать, что имел в виду шестую sermone (проповедь) Пиндемонте <...>. 2) Римской цифрой VI Пушкин обозначил лишь порядок, в котором группа его стихотворений должна была быть напечатанной (вероятно, в «Современнике») <...> В настоящее время, познакомившись с подлинною рукописью <...>, я пришел к выводу, что именно так дело и обстояло. В рукописи легко отличить два разных почерка и различные чернила. Правильным ясным почерком и довольно бледными чернилами поставлена цифра VI и написано все стихотворение, без обозначения, откуда оно заимствовано <...> Затем другими чернилами (более черными) и более мелким почерком сделаны исправления в тексте <...> Совершенно такими же чернилами и таким же почерком под цифрой VI поставлено в скобках: (из Alfred Musset). Совершенно ясно в рукописи видно, что, зачеркивая Alfred Musset, Пушкин, за неимением места, вынужден был написать Пиндемонти вправо от цифры VI и этим ввел в заблуждение всех издателей» [Розанов, 1930, с. 139-140].Более двух десятилетий спустя был обнаружен автограф стихотворения «Мирская власть» с пометой «IV», и тогда Н.В. Измайлов впервые высказал предположение о том, что в данном случае мы имеем дело с последним лирическим циклом Пушкина [Измайлов, 1954, с. 548-556].Выводы Н.В. Измайлова, получившие широкое признание, тем не менее разделяются не всеми исследователями. Так, академик М. П. Алексеев считал, что «цель, которую ставил себе Пушкин, определяя цифровую последовательность известных нам четырех стихотворений, в точности неизвестна» [Алексеев, 1967, с. 125].В самом деле, для того чтобы гипотеза Н.В. Измайлова стала вполне корректной, необходимо было обнаружить некий единый лирический «сюжет» цикла.В.П. Старк убедительно выявил логику, определяющую последовательность трех пронумерованных Пушкиным стихотворений: «II — «Отцы пустынники и жены непорочны»»; «III — «(Подражание италиянскому)»»; «IV — «Мирская власть»». «Поскольку три стихотворения цикла, — указывает исследователь, — внешне связаны религиозно-христианской символикой и преданиями, то именно в этой сфере представляется вполне вероятной и их внутренняя, смысловая связь. Анализ цикла с такой точки зрения дает возможность утверждать наличие в нем композиционно-сюжетной последовательности, которая в свою очередь обусловливает и тематическое, смысловое его развитие» [Старк, 1982, с. 7].Как уже отмечалось, в цикле можно проследить сквозной сюжет, связанный с событиями Страстной недели Великого поста.С.А. Фомичев высказал предположение, что пушкинскую помету на беловом автографе «Из Пиндемонти» следует читать не как «VI», а как «№ I». Возражая на это, В.П. Старк пишет: «Обращение к автографу стихотворения и анализ особенностей почерка Пушкина в написании латинской буквы N, которой обозначается номер, заставляет придерживаться традиционного прочтения. Кроме того, над другими стихотворениями цикла Пушкин не ставит перед цифрами обозначения номера. Следует учесть то, что перед римскими цифрами, как правило, обозначение номера не ставят» [Старк, 1982, с. 11].Что же касается пушкинского начертания цифры «V», то в беловых автографах поэта она никогда не похожа ни на «№», ни на латинскую букву «N». Об этом свидетельствуют беловые автографы онегинских глав, поэм «Анджело» и «Домик в Коломне» и другие рукописи. Собственно, достаточно взглянуть на начертание цифры «IV» в автографе «Мирской власти», чтобы все сомнения на этот счет отпали, а ведь в данном случае, по тонкому замечанию Т.Г. Цявловского, Пушкин сначала написал цифру «V» и лишь потом поставил перед ней цифру «I» [Измайлов, 1975, с. 246].При непредубежденном взгляде на автограф «Из Пиндемонти» цифровая помета в нем скорее прочитывается как «№ I», чем как римская цифра VI, но в данном случае дает себя чувствовать давняя издательская традиция. Можно понять, почему П.В. Анненков предпочел прочесть «VI», а не «№ I». Не поняв последовательности записи пометы и заголовка «Из Пиндемонти», он сконструировал «странное название», предполагая, вероятно, что Пушкин обратился к какому-то циклу итальянского поэта Пиндемонте, избрав для перевода шестое по порядку произведение. Заголовок «Из № I Пиндемонти» был бы еще более нелепым. В дальнейшем под таким заголовком стихотворение и печаталось. Восстановление М.Н. Розановым подлинного пушкинского заглавия не коснулось цифровой пометы (с этого времени стихотворение попросту стало печататься без нее), а само объяснение курьеза закрепило в памяти пушкинистов традиционную цифру «VI».Все эти замечания вполне убедительно иллюстрируются снимками с автографов Пушкина, содержащих знак «№» и цифру «V». Правда, все остальные стихотворения Пушкин обозначил римской цифрой без использования знака номера, но это психологически объяснимо: замысел цикла мог возникнуть у Пушкина после того, как было написано стихотворение «Из Пиндемонти».Мы не можем проследить обозначения (с использованием знака №) порядка стихотворений в других пушкинских лирических циклах, так как автографы и «Подражаний Корану», и «Песен западных славян» сохранились далеко не в полном виде. Однако, беловой автограф так называемых «Заметок по русской истории» («По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком, все еще продолжалось...») предварен пометой — «№ I». В настоящее время большинство исследователей оценивают этот фрагмент в качестве первой главки автобиографических записок, над которыми Пушкин начал работать в 1821г.Все остальные же стихотворения писались в соответствии с общим замыслом, несколько позже.Само собой разумеется, графическая экспертиза в данном случае не может не учитывать литературоведческого анализа композиции последнего лирического цикла Пушкина. Если цифровую помету на автографе читать не как «№ I», а как «VI», то для подтверждения традиционного ее толкования нам не только приходится уповать на находку новых автографов стихотворений Пушкина с пометами «I» и «V», но и отвергать плодотворную гипотезу В.П. Старка, обосновавшего давно искомую композиционно-сюжетную последовательность цикла. Стихотворение «Из Пиндемонти» (под № VI) не может по своему смыслу занимать то место, на котором должно стоять произведение на тему «Воскресение».Основная сложность в трактовке «Каменоостровского цикла» заключается в том, что на фоне всего остального пушкинского творчества последних лет с ярко выраженной публицистической направленностью, складывающегося под знаком исторических и журнальных интересов поэта, анализируемые стихотворения в целом прямо не обнаруживают своего актуального содержания. А наоборот, казалось бы, выражают стремление поэта возвыситься над «суетой жизни», тем самым вроде бы подтверждая неоднократно в пушкиноведении заявлявшуюся концепцию «двух Пушкиных» — суетного человека и небожителя.Между тем уже М.Л. Гофман и М.Н. Розанов предполагали, что цифры на автографах означали намерение Пушкина (в намеченной последовательности) напечатать эти стихотворения в своем журнале «Современник». В самом деле, в июне—июле 1836г. Пушкин отдавал ему все силы.Перечисленные исследования внесли серьезный вклад в изучение лирического цикла, однако по-прежнему актуальной является проблема «Каменоостровского цикла» Пушкина (голос современника постоянно в цикле чувствуется), повествующего о «крестном пути» человека, поэта. Пушкинскому поколению довелось эту тему пережить как коснувшуюся многих и глубоко личную.Прежде всего, становится понятной соотнесенность с циклом стихотворения «Из Пиндемонти». Отметим, что подчеркнутая в заголовках стихотворений ориентация на итальянские литературные источники перекликалась с рецензией на книгу итальянского карбонария: и И. Пиндемонте (1753—1828), и не названный в третьем стихотворении Ф. Джанни (1760—1820) — старшие современники С. Пеллико.В первом стихотворении цикла делается акцент на слово «права»: начальная строка: «Не дорого ценю я громкие права...»; центральная строка: «Иные, лучшие мне дороги права...»; концовка: «Вот счастье, вот права...». Вероятно, тема этого стихотворения возникла в представлении Пушкина по контрасту с названием книги С. Пеллико «Об обязанностях человека». Обычно считается, что в стихотворении «Из Пиндемонти» Пушкин проповедует «полную свободу мыслящей человеческой личности — в данном случае личности поэта — от всякой системы и всякой власти», «независимость, высокое сознание своего личного достоинства, доведенное до отрицания всяких общественных обязанностей» [Измайлов, 1975, с. 255].Но такая трактовка не учитывает особой тональности как этого, так и последующих стихотворений цикла. Оно вдохновлено не проповедью элитарности «мыслящей личности», напротив — оно страстно утверждает первейшее, незыблемое право (без которого все остальные «громкие права» фиктивны) каждого человека на физическую и духовную свободу. Стихотворение написано от лица узника, лишенного права:По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотам...Независимость и самоценность нравственной жизни человека здесь утверждаются с позиций наивного, естественного взгляда на мир. Именно такой взгляд был отправным в просветительской доктрине естественного права, главным своим началом считающей следующий тезис: «Человек имеет право на все деяния и состояния, при которых свобода других людей по общему закону разума сохранена быть может» [Куницын, 1818, с. 34].В статье «Мнение М.Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной» Пушкин писал: «Закон не вмешивается в привычки частного человека, не требует отчета о его обеде, о его прогулках и тому подобном <...> Закон постигает одни преступления, оставляя слабости и пороки на совесть каждого» [Пушкин, 1836, с.134]. Здесь важно пушкинское уточнение: «частного человека». Наивный взгляд на мир такого уточнения не подразумевает, но именно глазам «простодушного» открывается, как много уродливого содержится в освященных авторитетом закона «правах». «Все это, видите ль, слова, слова, слова», — говорит поэт, отсылая читателя к Гамлету, и данная отсылка позволяет мысленно продолжить ту же сцену шекспировской трагедии и вспомнить диалог, который возникнет там чуть ниже:Гамлет. Дания — тюрьма.Розенкранц. Тогда весь мир — тюрьма.Гамлет. И превосходная, со множеством затворов, темниц и подземелий, причем Дания — одна из худших [Шекспир, 1936, с. 58].Обратим внимание на то, что в данной сцене «безумный» Гамлет выражает откровения естественного, наивного сознания.Наивный взгляд на мир подразумевает не только бескомпромиссное отрицание всех опутавших человека условностей, но и предельную требовательность к себе. В стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны», в сущности, и формулируются обязанности человека, которые позволяют ему жить в мире с собой и другими. Важно подчеркнуть, что здесь говорится о нравственных основах человека «падшего» (ср.: «И падшего крепит неведомою силой») — среди нескольких значений этого слова есть и близкое к понятию «узник». Очевидно, Пушкин помнит биографию «сирского пророка», чей текст воспроизводит:«Ефрем Сирин, сын земледельца <...>, будучи в юношестве безрассудным и раздражительным, но, попав случайно в тюрьму по обвинению в краже овец, здесь прозрел, удостоился слышать глас Божий и смирился» [Полный православный … , 1992, стб. 1243-1252].Не случайно в беловом автографе стихотворения Пушкин рисует молящегося старца — особенно старательно при этом прорисовывается кованая решетка на окне кельи.Следующее стихотворение («Подражание италиянскому») может показаться противоречащим по духу предыдущему, где среди главных заповедей морали подчеркивается: «Да брат мой от меня не примет осужденья». На самом же деле цикл нигде не вступает в противоречие с главной идеей, лежащей в его основе. После проповеди добра, бескомпромиссного и полного, воссоздается картина зла, воплощенного в предательстве Иуды. Казалось бы, заветы добра, диктующего обязанность не посягать на свободу человека ни в каких обстоятельствах, развязывают руки злу и предопределяют его торжество в мире. Однако в соответствии с общим наивным взглядом естественного человека, в третьем стихотворении цикла показывается, что злу положены неодолимые пределы. В отличие от всех остальных стихотворений цикла в «Подражании италиянскому» о судьбе Иуды рассказано строго объективно, без всяких оценок — и здесь выясняется, что зло самодовлеюще и самоисчерпывающе. И дело даже не только в том, что предатель-ученик сам осуждает себя на казнь; преступник при этом еще спасается (срывается из петли), но лишь для того, чтобы получить заслуженную награду: предательский поцелуй Иуды предопределяет лобзание Сатаны, искренний, но и убийственный дар «врага человеческого» предателю.И вновь по закону контрапункта от рассказа о гибели предателя поэт обращается в стихотворении «Мирская власть» к мучениям праведника — вновь, как и в стихотворении «Из Пиндемонти», но уже на новом уровне возвращаясь к теме попранной свободы, когда охранительной регламентации подвергается сам символ бескорыстной любви к людям.Важно понять, что символ веры, помогающий поэту удержаться от бездны отчаяния, Пушкин обнаруживает не только в «созданиях искусств и вдохновенья», но и в области народных представлений, противостоящих, в частности, официальной религии. В литературе уже отмечалось, что сюжет стихотворения «Подражание италиянскому» представляет собою контаминацию ряда апокрифических мотивов, [Проблемы современного пушкиноведения, 1999, с. 87—90.] не находящих подтверждения в канонических евангелиях, где только однажды кратко упоминается, что Иуда «отыде и шед удавися» (Матф., 27, 129). Правда, в «Деяниях апостолов» встречаются сведения о том, что веревка оборвалась и Иуда потом жил долгие годы, но Пушкин, как мы видели, избирает иную версию легенды.Столь же апокрифическим является и мотив присутствия у распятия на Голгофе только двух женщин: богородицы и Марии Магдалины. Наоборот, в каноническом рассказе говорится совершенно ясно, что у креста находился сотник, а многие женщины (среди которых были Мария Магдалина и Мария, мать Иакова) стояли поодаль. И только в Евангелии от Иоанна читаем: «Стоях же при кресте Иисусове мати его и сестра матере его Мария Клеопова и Мария Магдалина. Иисус же видев матерь и ученика стояща, егоже любляще, глагола матери своей: жено, се, сын твой» (Иоанн, 19, 25—26); но и здесь далее упоминается о воинах, которые поднесли к губам жаждущего мученика напитанную уксусом губку. И в данном случае Пушкин черпает свой сюжет в апокрифических преданиях, в которых особенно популярными героинями были богоматерь и Мария Магдалина [Сахаров, 1988, с. 307].Очевидно, что именно по этой причине Пушкин отказался от мысли опубликовать последний цикл в журнале «Современник», предвидя неодолимые цензурные препятствия.Но значит ли это, что поэт, поставив на стихотворении «Мирская власть» цифру «IV», отказался от продолжения цикла? Думаем, что нет.Различными исследователями высказывались соображения о том, какие из стихотворений Пушкина (кроме четырех пронумерованных) могли также входить в цикл.В 1954 г. Н.В. Измайлов предложил на первое место поставить стихотворение «Я памятник себе воздвиг...», а на пятое — «Когда за городом задумчив я брожу», и хотя впоследствии он отказался включать «Памятник» в состав «Каменоостровского цикла», некоторые пушкинисты продолжают разделять эту гипотезу. Что же касается стихотворения «Когда за городом задумчив я брожу...», то здесь предположение Н.В. Измайлова (которому он остался верен) не противоречит выявленному В.П. Старком сюжету цикла. Согласно легенде, тело Христа в пятницу вечером было положено в гроб и находилось там вплоть до воскресения. В Евангелии от Иоанна говорится: «Прияста же тело Иисусово и обвиста его ризами со ароматы, якоже обычай есть иудеом погребати. Бе же на месте, идеже распятся, верт, а в верте гроб нов, в немже николиже никтоже положен бе» (Иоанн, 19, 40—41). В связи с этими событиями и могла в пушкинском стихотворении возникнуть тема «кладбища родового»; возможно, упоминание о верте (вертограде) подсказало поэту заключительные строки стихотворения: «Стоит широко дуб над важными гробами, Колеблясь и шумя...».Н.Н. Петрунина считает, что пятое место в цикле должно занимать сохранившееся в черновике «Из Пиндемонти» четверостишие «Напрасно я бегу к Сионским высотам...» [Петрунина, 1974, с. 66-72]. Т.Т. Савченко допускает, что это стихотворение могло открывать цикл. «Мы согласны, — поправляет Н.Н. Петрунину В.П. Старк, — что это четверостишие является разрешением проблем, поставленных в стихотворении „Из Пиндемонти“. В таком случае оно может занимать место лишь следом за ним, т.е. под номером семь, завершая цепочку раздумий Пушкина, отразившихся в цикле» [Старк, 1982, с.203].В данном случае В.П. Старк не вполне последователен, хотя, на наш взгляд, и отчасти прав.Стоит только поставить вопрос о том, к каким событиям Страстной недели может тематически тяготеть стихотворение «Напрасно я бегу к Сионским высотам...», чтобы со всей очевидностью убедиться в том, что оно соотносится со «страстями господними», т.е. с ночью с четверга на пятницу, когда после тайной вечери смутилась душа Иисуса перед грядущим испытанием: «И исшед иде по обычаю на гору Елеонскую: по нем же идоша ученицы его. Быв же на месте, рече им: молитеся, да не внидете в напасть. И сам отступи от них яко вержением камене, и поклонь колена моляшеся. Глаголя: отце аще волише мимо нести чашу сию от мене...» (Лука, 22, 39—42).Собственно, молитва Ефрема Сирина, читавшаяся в среду Страстной недели, и была откликом на «страсти господни». Таким образом, первоначально на месте стихотворения «Отцы пустынники и жены непорочны» Пушкин, по-видимому, предполагал поместить другое — «Напрасно я бегу к Сионским высотам» (из исследования Г. П. Макогоненко мы видим, что «четверостишие „Напрасно я бегу“ тематически, стилистически, образно связано со стихотворением „Отцы пустынники и жены непорочны“. Точнее — оно предсказывало это стихотворение. Это четверостишие не самостоятельное стихотворение, а отрывок начатого и брошенного стихотворения») [Макогоненко,1982, с. 451] работу над которым начал сразу же в черновом автографе «Из Пиндемонти», но не завершил, решив о «страстях» поведать умиротворенно («смиренномудро»), обратившись к молитве Ефрема Сирина. Так после стихотворения «Из Пиндемонти» последовало стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны».Необходимо также снова возвратиться к вопросу о датах, сохранившихся в пушкинских автографах.Летом 1836 на Каменном острове Пушкин создал шесть стихотворений, дошедших до нас в беловых автографах. Четыре из них, как об этом говорилось много раз выше, помечены цифрами: кроме того, в конце автографов выставлены даты. В двух случаях эти даты читаются четко и недвусмысленно: «22 июня. Кам. остров» («Подражание италиянскому») и 5 июля («Мирская власть»); в двух же случаях название месяца может быть прочитано двояко: и как «июнь», и как «июль». Очевидно, первым Пушкин создал стихотворение «Из Пиндемонти», и потому дату на беловом автографе его следует читать как «5 июня». Выше уже упоминалось, что в черновом автографе этого стихотворения Пушкин начал работать над стихотворением «Напрасно я бегу к Сионским высотам», впоследствии в цикле замененным другим: «Отцы пустынники и жены непорочны». Следовательно, дату на последнем стихотворении, на мой взгляд, следует читать как «22 июня» (т. е. оно было написано в один день с «Подражанием италиянскому»).К такому же выводу, исследуя автографы стихотворений, пришла H.H. Петрунина. Правда, придерживаясь традиционной трактовки цифровой пометы на стихотворении «Из Пиндемонти», она предполагает, что дату под ним следует читать как «5 июля». Вместе с тем, исследовательница высказывает общее суждение о том, что «...последовательность произведений цикла определяется временем создания входящих в него стихотворений» [Петрунина, 1974, с. 72]. Стихотворения «Когда за городом задумчив я брожу» и «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» не имеют цифровых помет, но в конце их — аналогично стихотворению «Подражание италиянскому» — помечено соответственно «14 авг. 1836. Кам. ос.» и «1836. Авг. 21. Кам. ос.». Если читать цифру на автографе «Из Пиндемонти» как «№ I», то ничто не противоречит включению в цикл этих стихотворений в их хронологической последовательности.Возможно, отказавшись от мысли опубликовать цикл, Пушкин все же «для себя» дописал его, вполне завершив заданный в первых четырех стихотворениях сюжет «крестного пути» поэта, который наперекор «жестокому веку» «смертью смерть попрал».Если уж и включать стихотворение «Я памятник себе воздвиг...» в «Каменоостровский цикл» (а такие попытки, как уже отмечалось выше, настойчиво предпринимались в пушкиноведении), то, несомненно, не в качестве зачина, а именно в качестве финала, апофеоза.В итоге рассмотрения данного вопроса можно сказать, что исследователи пришли к одному утверждению о том, какие стихотворения должны входить в последний лирически цикл Пушкина. Последовательность этих стихотворений исследователи определяют по-разному, но в то же время приходят к одному выводу. Пушкин написал ряд стихотворений, которые воспринимаются как итог духовного пути поэта, как своеобразное поэтическое завещание: «Отцы пустынники и жены непорочны…», «Подражание италиянскому», «Мирская власть», «Напрасно я бегу к сионским высотам…», «Из Пиндемонти», «Когда за городом, задумчив, я брожу…», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Четыре стихотворения из этого списка помечены цифрами II, III, IV, VI, что обнаруживает замысел цикла, в основе которого — христианская тематика. Этот цикл, получивший у исследователей название «каменоостровского», представляет на сегодня одну из самых актуальных проблем пушкинистики, так как до сих пор неясны его состав, композиция, а значит и сам смысл. По мнению И. Сурата — «завещание поэта остаётся пока непрочитанным». [Сурат, 1995, с.207]1.3. Проблема состава последнего цикла А.С. Пушкина.«Каменоостровский цикл» – это одна из жемчужин лирического наследия Пушкина, яркое доказательство, что перо поэта не ослабело.Проблема так называемого «Каменоостровского (Страстного) цикла», вобравшего в себя наиболее значительные лирические стихотворения последнего года жизни Пушкина, мучает воображение исследователей на протяжении последних десятилетий.Соображение о том, что перед нами не серия стихотворений, а именно цикл, сложилось относительно недавно. Основание достаточное: все стихотворения оформлены одинаково – с обозначением дат и места написания (Каменный остров), где на даче поэт провёл лето 1836 года, своё последнее лето. Однако четыре стихотворения пронумерованы, ещё два – нет (в составе цикла создавался ещё черновой набросок «Напрасно я бегу к сионским высотам…»; формально он не входит в цикл, но содержанием своим стихотворение можно и должно осмыслить в этом контексте). Итак, речь идёт о семи стихотворениях:Неизвестно. «Отцы пустынники и жены непорочны...» («Молитва»); дата — 22 июля 1836 г. «Подражание итальянскому» («Как с древа сорвался предатель ученик...»); дата — 22 июня 1836 г. «Мирская власть» («Когда великое свершалось торжество...»); дата — 5 июля 1836 г. Неизвестно. «Из Пиндемонти» («Недорого ценю я громкие права»); дата — 5 июля 1836 г. «Напрасно я бегу к сионским высотам…» Между исследователями возникают споры о том, какие стихотворения должны входить в состав цикла на месте неизвестных (I и V стихотворение), а также должен ли входить в цикл отрывок «Напрасно я бегу к сионским высотам…». Состав и порядок стихотворений цикла впервые приводит Н.В. Измайлов в статье «Стихотворение А.С. Пушкина „Мирская власть“ в связи с находкой его автографа». Он выглядит так:Неизвестно. «Отцы пустынники и жены непорочны...». «Подражание итальянскому». «Мирская власть». Неизвестно. «Из Пиндемонти» [Измайлов, 1954, с. 550]. Двум из этих стихотворений (III и VI) были в разное время посвящены статьи Б.В. Томашевского и М.Н. Розанова. Они появились еще до работы Н.В. Измайлова. Уделяя внимание анализу стихотворений, их истории и источникам, авторы рассматривали их как отдельные произведения, а не как цикл в целом.Н.В. Измайлов был первым, кто к «каменноостровским» стихотворениям применил понятие «цикл лирических стихотворений».Некоторые исследователи, в том числе Н.Н. Петрунина, считают, что «последовательность произведений определяется временем создания входящих в него стихотворений». Для закрепления этого вывода делается попытка пересмотреть датировку известного стихотворения цикла — «Отцы пустынники и жены непорочны...». Н.Н. Петрунина предлагает читать дату как «22 июня», хотя общепризнанным считается 22 июля (т.е. на месяц позже, чем второе стихотворение цикла — «Подражание итальянскому»). Отметим также, что хронологическая последовательность еще никогда не определяла законов формирования поэтических циклов. Достаточно указать список стихотворений 1836, подготовленных им для публикации в «Современнике»; список этот состоит из восьми произведений разных лет, расположенных вовсе не в хронологической последовательности, но образующих своеобразный тематический цикл (например, после «Молитвы» 1836г. следуют «Сосны» («Вновь я посетил...») 1835г.).Основной проблемой данного исследования является обнаружение последовательности стихотворений Пушкина.В качестве изначального пункта исследования следует остановиться на стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны...», обозначенном Пушкиным цифрой «II», ввиду отсутствия стихотворения под цифрой «I». Как ни странно, но стихотворению, занимающему столь ответственное место, уделялось исследователями меньше внимания, чем остальным произведениям цикла.Причиной этого является то, что стихотворение облечено в форму молитвы. Прямолинейный подход к стихотворению приводил дореволюционных истолкователей к утверждению глубокой религиозности Пушкина или вызывал сомнение в возможности передать в нем всю духовную насыщенность первоисточника. В послереволюционном литературоведении в стихотворении не видели глубокой тематической связи с остальными стихотворениями цикла. В дальнейшем исследователи либо игнорировали его, либо ограничивались кратким комментарием, который сводился к тому, что стихотворение является переложением молитвы Ефрема Сирина.Исследователи (Г.П. Макогоненко, С.А. Фомичёв) отметили, что стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны…» заменило в цикле стихотворение «Напрасно я бегу к сионским высотам…». Следовательно, включение «Напрасно я бегу…» в цикл будет выглядеть нелепо. Однако, нельзя достоверно судить предполагал ли Пушкин заменить стихотворение другим или нет, дописано это стихотворение или поэт оставил его незаконченным для последующего завершения [Макогоненко, 1982, с.434-435].Н.Н. Петрунина считает, что пятое место в цикле должно занимать сохранившееся в черновике «Из Пиндемонти» четверостишие «Напрасно я бегу к Сионским высотам...». Т.Т. Савченко допускает, что это стихотворение могло открывать цикл. По этому поводу мнения исследователей разделились.Стихотворение «Из Пиндемонти» помечено в автографе цифрой VI и связано со стихотворениями «Отцы пустынники и жены непорочны», «Подражание италиянскому» и «Мирская власть», имеющими цифровые обозначения II, III и IV. По предположению Н.В. Измайлова, эти стихи должны были составить единый цикл 1836 г. Незаполненные места в этом цикле чаще всего отводятся стихотворениям «Когда за городом задумчив я брожу...» и «Напрасно я бегу к сионским высотам...».Стихотворения «Когда за городом задумчив я брожу» не имеет цифровых помет, но в конце — аналогично стихотворению «Подражание италиянскому» — помечено «14 авг. 1836. Кам. ос.». Если читать цифру на автографе «Из Пиндемонти» как «№ I», то ничто не противоречит включению в цикл этого стихотворения в его хронологической последовательности.В 1954 г. Н. В. Измайлов предложил на первое место поставить стихотворение «Я памятник себе воздвиг...» («Памятник»), а на пятое — «Когда за городом задумчив я брожу», и хотя впоследствии он отказался включать «Памятник» в состав «каменоостровского цикла», некоторые пушкинисты продолжают разделять эту гипотезу. Если уж и включать стихотворение «Я памятник себе воздвиг...» в «Каменоостровский цикл» (а такие попытки, как уже отмечалось выше, предпринимались в пушкиноведении), то не в качестве зачина, а именно в качестве финала.В последней статье Измайлова «Стихотворение А.С.Пушкина «Мирская власть» в связи с находкой его автографа», значительное место уделено рассмотрению жизненных обстоятельств, при которых Пушкин писал стихотворения, в том числе и тягостной зависимости его от «мирских властей». «В таких условиях, — пишет автор, — создавались стихотворения, отразившие в себе, с разных сторон и в разных формах, настроения и раздумья поэта и объединенные им, для будущей публикации, в своего рода если не тематический, то смысловой и формально-художественный цикл» [Измайлов, 1975, с. 176].Порядок следования произведений в цикле был для поэта очень важен. Так, например, стихотворение «Мирская власть» вначале Пушкин обозначил цифрой «V», но затем исправил на цифру «IV» (более двух десятилетий спустя был обнаружен автограф стихотворения с пометой «IV»). Следовательно, стихотворение «Мирская власть» располагается на «IV», а не на «V» месте в лирическом цикле.Таким образом, можно констатировать разногласие взглядов всех исследователей на нумерацию «Каменоостровского цикла», но тем не менее принято единое мнение о расположении стихотворении в цикле. Оно выглядит так:I – Неизвестно;II – «Отцы пустынники и жены непрочны» («Молитва»);III– « Подражание итальянскому» («Как с древа сорвался предатель ученик»);IV- «Мирская власть» («Когда великое свершилось торжество») V - Неизвестно;VI - «Из Пиндемонти» («Недорого ценю я громкие права»).ГЛАВА II. О ПРОБЛЕМАХ «КАМЕНООСТРОВСКОГО ЦИКЛА»2.1. Библейские мотивы «Каменоостровского цикла»Группируя стихотворения по разделам (главам), исследователи руководствовались до сих пор или широкой общностью объекта лирического высказывания (чувство к женщине), или отнесенностью их к определенному, чем-то знаменательному временному отрезку в жизни Пушкина (путешествие в Арзрум), или решением поставленной творческой задачи (воспроизведение «античного» стиля). «В 1833— 1835 годах он создал ряд чрезвычайно значительных произведений медитативной лирики, посвященных по преимуществу одной общей теме, в разных ее аспектах: положению в обществе мыслящего и чувствующего человека, ведущему его к неизбежному столкновению с окружающим миром. Тема эта рассматривается Пушкиным как в морально-философском, так и в социально-политическом плане, в форме исповеди, размышления, воспоминания, часто — в историческом: или литературном образе... глубоко личного значения» [Благой, 1977, с. 319].К числу стихотворений 1836 года, при жизни Пушкина не печатавшихся, относятся помеченные им, как уже говорилось, римскими цифрами: II — «Отцы пустынники и жены непорочны», III — «Подражание итальянскому», IV — «Мирская власть», VI — «Из Пиндемонти» (первоначально озаглавленное «Из Alfred Musset»). Три последних стихотворения объединены не просто евангельской темой, но переживаниями великим поэтом Страстной седмицы и Пасхи. С. Давыдов называет их «пасхальный триптих» [Давыдов, 1999, с.89]. «Отцы пустынники...» – это стихотворное переложение великопостной молитвы преподобного Ефрема Сирина, «Подражание италиянскому» рассказывает о событиях ночи со Страстного Четверга, а в «Мирской власти» разворачиваются события Страстной Пятницы. Переживания Страстной седмицы особенно всколыхнули душу Пушкина в 1836 году. Дело в том, что в эти дни умирала его мать. Ее последние дни совпали с последними днями Страстной седмицы, а скончалась она в самый день Святого Христова Воскресения. Пушкин сопровождал ее гроб в их родовое имение близ Пскова, где она была похоронена в Святогорском монастыре [Маймин, 1981, с. 115]. Все это создало то особое душевное настроение, из которого родились стихи «Каменоостровского цикла».На первый взгляд кажется, что стихотворение «Из Пиндемонти», в котором нет ничего специфически религиозного, стоит в стороне от них. Но это не так. В этом стихотворении Пушкин размышляет о свободе и назначении человека. Что такое свобода? Политические права или нечто большее?Не дорого ценю я громкие права,От коих не одна кружится голова.Я не ропщу о том, что отказали богиМне в сладкой участи оспаривать налогиИли мешать царям друг с другом воевать;И мало горя мне, свободно ли печатьМорочит олухов, иль чуткая цензураВ журнальных замыслах стесняет балагура.Все это, видите ль, слова, слова, слова.Иные, лучшие, мне дороги права;Иная, лучшая, потребна мне свобода:Зависеть от царя, зависеть от народа –Не все ли нам равно? Бог с ними.НикомуОтчета не давать, себе лишь самомуСлужить и угождать; для власти, для ливреиНе гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотамИ пред созданьями искусств и вдохновеньяТрепеща радостно в восторгах умиленья.– Вот счастье! Вот права...Политическому человеку Пушкин противопоставляет образ человека духовного. Человек создан для того, чтобы стремиться к красоте. Красота природы и искусства выше, чем политика, в каком бы то ни было государстве. Красоту можно назвать образом непреходящего, а потому, стремясь к ней, человек стремится к вечности. Так Пушкин утверждает вечное измерение свободы. И можно сказать, что в конечном итоге «Из Пиндемонти» – стихотворение, родившееся на христианской почве (несмотря на косвенную связь с «Одой к Меценату» Горация), ведь именно христианство открыло ценность человеческой личности, неведомую древнему миру.На том же листе, на котором написано «Из Пиндемонти», прямо между его строк находится черновик еще одного четверостишия – трагического по содержанию и удивительно гармоничного по форме; в нем тоже говорится о стремлении:Напрасно я бегу к Сионским высотам,Грех алчный гонится за мною по пятам...Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,Голодный лев следит оленя бег пахучий.Эти строки насыщены библейскими мотивами. Что значит «к Сионским высотам»? Сион – это гора в Иерусалиме, на которой была построена иерусалимская крепость, откуда и начался этот город, ставший Святым Градом [Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона, URL:].В книгах Священного Писания слово «Сион» часто обозначает Царствие Божие. Поэтому стремление «к Сионским высотам» – это стремление к Богу. У Пушкина и раньше это стремление осмыслялось пространственно – как стремление ввысь. В 1829 году, путешествуя по Кавказу, он написал «Монастырь на Казбеке» [Цявловский, 1991, с. 750]:Высоко над семьею гор,Казбек, твой царственный шатерСияет вечными лучами.Твой монастырь за облаками,Как в небе реющий ковчег,Парит, чуть видный, над горами.Далекий, вожделенный брег!Туда б, сказав прости ущелью,Подняться к вольной вышине!Туда б, в заоблачную келью,В соседство Бога скрыться мне!..Итак, герой четверостишия стремится к Богу. Но первое же слово первой строки говорит – «напрасно». Почему? «Грех алчный гонится за мною по пятам». В следующих строках это поясняется через сравнение, которое тоже укорено в церковной традиции. В книгах Священного Писания, особенно в Псалтири – книге псалмов, душа человеческая часто сравнивается с оленем. Самый яркий пример – это 41-й псалом, в котором стремление души к Богу уподобляется стремлению оленя к источнику воды: «Имже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже» [Библия, 2001, с. 117]. Уподобляя грех голодному льву, Пушкин наверняка помнил о том, что апостол Петр призывает христиан: Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить (1 Пет. 5, 8). Мысль всего четверостишия напоминает слова апостола Павла из 7-й главы его Послания к Римлянам, где говорится о том, что грех с насилием обладает человеком – так что человек, кажется, и хочет сделать что-то хорошее или удержаться от плохого, но не может. Каждый из нас по своему опыту знает это. Желание добра есть во мне, – пишет апостол, – но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех (Рим. 7, 18–20). Грех лишает человека свободы, отделяет человека от Бога. Можно ли убежать от этого льва, греха? Об этом говорят следующие стихотворения «Каменоостровского цикла».Великий пост – особенное время в церковном году. Он готовит нас к главному христианскому празднику – Пасхе. Великий пост – это прежде всего особое богослужение. Кто заходил в православный храм в эти дни, тот наверняка чувствовал особую атмосферу – светлую печаль поста. На службах во время Великого поста бывает больше чтения, чем пения, а песнопения поются особым великопостным напевом. Несколько раз в течение службы на амвон выходит священник и, совершая земные поклоны, читает молитву Преподобного Ефрема Сирина:Господи и Владыко живота моего,Дух праздности, уныния, любоначалияИ празднословия не даждь ми,Дух же целомудрия, смиренномудрия,Терпения и любве даруй ми, рабу Твоему.Ей, Господи, Царю, даруй ми зретиМоя прегрешения и не осуждати брата моего,Яко благословен еси во веки веков. Аминь.Эта молитва была написана много лет назад, в IV веке, – из такой глуби веков она дошла к нам благодаря тому, что из года в год повторялась за церковным богослужением. Она вдохновила Пушкина на одно из лучших его стихотворений.Отцы пустынники и жены непорочны,Чтоб сердцем возлетать во области заочны,Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,Сложили множество божественных молитв;Но ни одна из них меня не умиляет,Как та, которую священник повторяетВо дни печальные Великого поста;Всех чаще мне она приходит на устаИ падшего крепит неведомою силой:Владыка дней моих! Дух праздности унылой,Любоначалия, змеи сокрытой сей,И празднословия не дай душе моей.Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,Да брат мой от меня не примет осужденья,И дух смирения, терпения, любвиИ целомудрия мне в сердце оживи.Автор воспетой поэтом молитвы – преподобный Ефрем Сирин – жил в Сирии (отсюда и его прозвание Сирин) и был одним из пустынников, о которых говорит Пушкин в первой строке стихотворения. Может быть, Пушкин чувствовал сходство между его судьбой и своей.Молитва Ефрема Сирина читается в дни Великого поста. Это по преимуществу молитва покаяния. Но Великий пост приводит нас к Пасхе. Покаяние же приводит к радости, о которой один из замечательных проповедников XVIII века архиепископ Белорусский Георгий (Конисский) сказал так: «Радость плотская ограничивается наслаждением: по мере, как затихает гудок, затихает и веселость. Но радость духовная есть радость вечная; она не умаляется в бедах, не кончается при смерти, но переходит и по ту сторону гроба» [Долгушин, 2000, с. 105]. Связь покаяния и радости, Креста и Воскресения становится одной из тем «Каменоостровского цикла». Следующее стихотворение уже вплотную приближает нас к богослужению Страстной (в древности она называлась Пасхальной) недели.Следующее стихотворение «Подражание итальянскому». Оно называется так потому что оно представляет собой подражание сонету итальянского поэта Франческо Джанни, известного Пушкину во французском переводе А. Дешана. Если "Отцы пустынники..." многими нитями связано с воспоминаниями Великого поста, и особенно Страстной Среды, когда в последний раз читается молитва преподобного Ефрема Сирина, то «Подражание италиянскому» переносит нас к событиям Страстного Четверга и Страстной Пятницы – предательству Иуды.Как с древа сорвался предатель ученик,Диявол прилетел, к лицу его приник,Дхнул жизнь в него, взвилсяс своей добычей смраднойИ бросил труп живой в гортань геены гладной...Там бесы, радуясь и плеща, на рогаПрияли с хохотом всемирного врагаИ шумно понесли к проклятому владыке,И сатана, привстав, с веселием на ликеЛобзанием своим насквозь прожег уста,В предательскую ночь лобзавшие Христа.Пушкин вслед за Ф. Джанни и А. Дешаном пытается написать о том, о чем Священное Писание и богослужебные тексты Страстной седмицы хранят молчание. В образном строе своего стихотворения он следует не за православной, а скорее за католической традицией. Пушкин рисует безотрадную картину гибели человеческой души.Следующее стихотворение («Мирская власть») посвящено распятому Христу, что совершилось в пятницу. Не все исследователи согласны именно с таким порядком (в основном спор идёт о первом и последнем стихотворениях цикла). Но все же исследователи согласны, что «отказавшись от мысли опубликовать цикл, Пушкин «для себя» дописал его, вполне завершив заданный в первых стихотворениях сюжет «крестного пути» поэта, который наперекор «жестокому веку» «смертью смерть попрал»…К чему, скажите мне, хранительная стража? –Или распятие казённая поклажа,И вы боитеся воров или мышей? –Иль мните важности придать царю царей?Иль покровительством спасаете могучимВладыку, тернием венчанного колючим,Христа, предавшего послушно плоть своюБичам мучителей, гвоздям и копию?Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбилаТого, чья казнь весь род Адамов искупила,И, чтоб не потеснить гуляющих господ,Пускать не велено сюда простой народ?«Мирская власть» - это яростное возмущение резким расхождением официально провозглашаемых принципов христианской морали с общественной реализацией этих принципов. Поводом к написанию стихотворения «Мирская власть» послужил следующий факт: в Страстную пятницу в Казанском соборе Санкт-Петербурге у плащаницы ставили часовых. Пушкин счел это кощунством. Земная власть превышает свои слабые силы, вмешиваясь в обряд таинства, которое ей недоступно. Наблюдая за ненужным вмешательством, поэт испытывает горечь и недоумение, доходящее до сарказма, потому что высокое содержание священного действа опошлено и его божественный смысл принижен.Мирская власть обвиняется не только в кощунственном искажении смысла религиозного обряда, но и в том, что она отказывает «простому народу» в причастности к духовному содержанию общечеловеческой жизни. Вместо социального и духовного мира сеет раздор между «господами» и «простым народом», т. е. поступает не в духе Священного Писания, а наперекор ему, извращая учение Спасителя. Торжественный тон начала стихотворения (о распятии Христа и о скорбной муке Матери и Марии Египетской) сменяется горькой иронией, с которой он вопрошает «мирскую власть» о цели этого кощунственного акта, когда у креста святого,Как будто у крыльца правителя градского,Мы зрим поставленных на место жен святыхВ ружье и кивере двух грозных часовых.Знаменательна концовка:И, чтоб не потеснить гуляющих господ,Пускать не велено сюда простой народ?Так как некоторые исследователи включают в цикл стихотворения «Памятник» («Я памятник себе воздвиг…») и «Когда за городом задумчив я брожу…», то следует проследить связь этих стихотворений с циклом.Пушкин датирует стихотворение «Памятник» так: «1836 авг.21» (эта временная атрибуция заявлена в рукописи поэта). Стихотворение можно отнести к так называемому «Каменоостровскому» периоду творчества Пушкина.Я памятник себе воздвиг нерукотворный,К нему не зарастет народная тропа,Вознесся выше он главою непокорнойАлександрийского столпа.Нет, весь я не умру — душа в заветной лиреМой прах переживет и тленья убежит —И славен буду я, доколь в подлунном миреЖив будет хоть один пиит.Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,И назовет меня всяк сущий в ней язык,И гордый внук славян, и финн, и ныне дикойТунгус, и друг степей калмык.И долго буду тем любезен я народу,Что чувства добрые я лирой пробуждал,Что в мой жестокий век восславил я СвободуИ милость к падшим призывал.Веленью божию, о муза, будь послушна,Обиды не страшась, не требуя венца,Хвалу и клевету приемли равнодушноИ не оспаривай глупца.Пушкин с первых строк своего поэтического текста решительно заявляет об отступлении от общепринятой литературной традиции, моделируя радикальное противопоставление между божественным вселенским одухотворённым началом и земным, дольним, идольским началом. Всё стихотворение строится на заданной антитезе этих двух противопоставленных стихий. На самом деле идея пушкинского поэтического завета, духовного завещания поэта, как можно интерпретировать «Памятник», вступает в противоречие эпиграфу из Горация: вместо истукана, который фигурирует в оде римского автора, Пушкин ставит в центр Творца, вместо монумента как образца искусственного, рукотворного, он обращает внимание на аспект глобального, сакрализованного памятования. Также он отказывается от порождённой в античности и воспроизводимой российскими поэтами-классицистами концепции омертвения, обращаясь к идеологии вечной жизни. Мысль о Христе пронизывает первую строку стихотворения, базирующейся на антитетической платформе. По мнению литературоведов (в частности, Е.А. Трофимова), идея вознесенности Христа подчеркивается соответствующей семантикой «сказуемости»: «воздвиг», «вознёсся». Нерукотворный памятник, воздвигнутый поэтом-творцом, прямо противопоставлен общему абстрактному символу земного «верховного» владычества — Александрийскому столпу, сиюминутное величие которого оказывается поддельным и ничтожным в сравнении с «непокорной» памятью о подлинно божественном поэтическом творении. Лексическое наполнение (сакральные экспрессивы) первой строки аллюзивно указывают на Воздвижение Креста Господня и Вознесение Господне. Залогом бессмертия и универсальным знаменем искупления в данном случае является крест-распятие. Сочетание слов-символов «Воздвиг нерукотворный» отсылает читателя к иконическому образу Нерукотворного Спаса, который соотносится с византийской гимнодией. Таким образом, Пушкин на ценностно-эмоциональном уровне претворяет в жизнь концепцию восприятия миссии поэта (творца художественного слова) как миссии Сына Божия, фактически концентрируя в своём стихотворении все прежние мотивы поэтического служения народу, актуализируя их на максимально глобальном уровне. Сакральный мотив «главы непокорённой», также противопоставленный недолговечной рукотворности соотнесён с развитием мотива Вознесения, наступившего после длительных страстей Господних. Александрийский столп даже на формально-лексическом уровне корреспондирует с эмблемой античного земного владычества — Фаросом Александрийским, который является одним из семи чудес света, олицетворяющим предельный уровень рукотворных достижений человечества [80 чудес света, 2007, DVD]. В роли антагониста по отношению к Фаросу-столпу предстаёт маяк универсальной жертвенности, проявляющейся в любви и сострадании. В вероисповедальном аспекте обращает на себя внимание другая интерпретационная возможность ключевых образов первой строфы: оппозиция «Креста» и «Столпа» представляет собой символически выраженное противопоставление концепции нового возрождающего христианства и старого язычества.Вторая строфа стихотворения актуализирует тематику земной сакральности: новым для поэтического осмысления «памятника» является мотив земного подобия божественной святости. Эпитет «заветная» реализует событие Благой вести, что подчёркивает ощущение сакральной откровенности поэта. Достижение надмирных высот и идея евангельской славы претворяется в мотиве ожидания прославления. Вторая строфа указывает на непрерывность реализации божественного замысла вечного творения. В третьей строфе развивается ключевая связующая тема апостольского служения. Народ принял христианскую правду, на что указывает называние имени Спасителя; народ также принял и воспринял правду поэтическую, чему свидетельствует называние имени поэта.В четвёртой строфе находит своё выражение качественный потенциал подвижнической деятельности поэта, актуализирует направленность священного завета. Любовь, добро, свобода, милость выносятся на алтарь жертвенности, но не в аспекте внедуховного показного античного «апофеоза» языческого божества, трафаретно пересаженного на почву классицизма, а в аспекте той же универсализованной религиозно-философской идеи. Под пробуждением «добрых чувств» можно понимать предопределенное открытие мира и другого в мире, сердечной братской сопричастности людей друг другу. Восславление свободы является воздвижением креста самому себе — реализация каждого божественного качества неизменно влечёт за собой актуализацию момента жертвенности. «Прославление» означает Воскрешение. Павшие, милость к которым также является незыблемой универсальной добродетелью — те, кто так и не узрел Свет нетленный. Милость — повторение Христа в его отношении к людям; милость заключается в спасении, наставлении и исцелении словом чудотворным.Последняя строфа стихотворения тематически аналогична гласу Бога из «Пророка» («И Бога глас ко мне воззвал»). Поэт уклоняется от венчания «дельфийским лавром», но уповает на терние. Он не стремится к терновому венцу, но бесстрастно и свободно осознаёт неизбежность его. В аспекте становления темы поэта и поэзии, ярко представленной в палитре пушкинской текстологии, в «Памятнике» сакральная субстанции поэзии оказывается вне суетных проявлений земного бытования: хвалы, хулы, клеветы, споров, сплетен. Спасительная поэтическая «божественная идея» наделёна мудростью потаённой прочностью и неколебимостью.В результате изучения был получен материал, анализ которого позволил заключить, что стихотворение «Памятник» можно отнести к «Каменоостровскому» периоду творчества Пушкина. Но если и включать его в «Каменоостровский цикл», то только на последнее место, в качестве заключительного стихотворения.В итоге рассмотрения данного вопроса можно сказать, что стихотворения «Каменоостровского цикла» объединены прежде всего богослужебными воспоминаниями Великого поста, Страстной седмицы и Пасхи, темами покаяния и свободы человека. Конечно, эта связь не единственная. Можно обнаружить их единство и с формальной стороны: все они написаны александрийским стихом; почти во всех Пушкин как бы скрывает свое авторское «я», основываясь на чужих поэтических текстах. И все же главное, что объединяет эти стихотворения, — их христианская, евангельская настроенность.2.2. Язык лирического цикла А.С. ПушкинаОбразно-тематическая связь стихотворений «Каменоостровского цикла» с церковной литературой (Библия, Псалтырь, молитвенные тексты), а также с литературой, связанной с ней своими истоками («Странник» из Беньяна, «Как с древа сорвался...» Джанни), делает закономерным вопрос о функции церковнославянской лексики и фразеологии в этих стихотворениях. «Обозначаемое или выражаемое средствами языка содержание литературного произведения само по себе не является предметом лингвистического изучения. Лингвиста больше интересуют способы выражения этого содержания или отношение средств выражения к выражаемому содержанию. Но в плане такого изучения и содержание не может остаться совсем за пределами изучения языка художественной литературы.Язык художественного произведения, являясь средством передачи содержания, не только соотнесен, но и связан с этим содержанием; состав речевых средств в структуре произведения зависит от содержания и характера отношения к нему со стороны автора» [Виноградов, 1999, с. 410].Вопрос о роли церковнославянских элементов в русском литературном языке к 30-м годам Пушкиным был решен: часть их попала в разряд устаревших, часть вошла в состав книжного стиля литературного языка, часть привлекалась при наличии соответствующего - нейтрального или книжного синонима как лексика или фразеология «высокая», «торжественная», «поэтическая». Словообразовательные модели церковнославянизмов давали в руки художников богатый материал для словотворчества. Рассматриваемый нами круг стихотворений интересен не объемом привлекаемых славянизмов (хотя их количественные отношения в тексте существенны), а характером их включения в текст, мотивами обращения к ним в принятой автором теме, характером их сосуществования с лексикой, обозначающей бытовые реалии. Текст молитвы, явившийся объектом переложения в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны», читавшийся в церкви в среду и пятницу Великого поста, был хорошо известен современникам Пушкина. Пушкин перелагает его не с целью приблизить к читателю. Он для поэта средство лирического самовыражения. Г.Д. Владимирский относит это стихотворение к разряду переводов-переделок: переложение молитвы заключает в себе вторая часть стихотворения.Отцы пустынники и жены непорочны, Чтоб сердцем возлетать во области заочны, Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв, Сложили множество божественных молитв; Но ни одна из них меня не умиляет, Как та, которую священник повторяет Во дни печальные Великого поста; Всех чаще мне она приходит на уста И падщего крепит неведомою силой: Владыко дней моих! дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей, Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья, Да брат мой от меня не примет осужденья, И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи. Приводим для сопоставления текст молитвы: «Господи и владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия не даждь ми (поклон). Дух же целомудрия, смиреномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу твоему! (поклон). Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь.(поклон)»«... там, где не возникает коллизии,— пишет Г.Д. Владимирский,— между художественностью стиха и его точностью (особенно со второй половины 30-х годов), Пушкин требует возможно большего приближения к оригиналу и притом не только в главных чертах, но даже в деталях... Перевести по Пушкину значит „перевыразить, т.е. воссоздать на другом языке подобие, отвечающее по художественной силе оригиналу» [Владимирский, 1939, с. 217].Данное стихотворение членится на три части, каждая из которых отличается языковыми чертами, мотивированными смыслом данной части и ее эмоциональностью. Так, стихи 1—4 заключают в себе указание на источник и исходную сферу бытования молитвы; стихи с 5 по 9 — мотивировку выбора автором объекта переложения, как текста, наиболее созвучного его душевному состоянию в данный момент; стихи с 10 по 16 несут в себе переложение собственно молитвы.Стихи 1-4 - «историческая справка». Они представляют собой предложение с включенными двумя инфинитивными оборотами (чтоб+инфинитив) — конструкция, свойственна поэтической практики Пушкина, замыкающая дополнительную информацию в рамку субъектной и предикативной групп. Принятый «историзм» доносится путем воспроизведения элементов стиля агиографической литературы — в основном отбором соответствующего лексического наполнения стихов. Так отцы пустынники сменяет при работе над материалом ранее написанное святые мудрецы, как менее характерное для воспроизводимого стиля. Слово пустынник Пушкин употребил в своих текстах 14 раз, но в 30-х годах оно в качестве синонима слова отшельник встречается лишь в данном тексте, хотя отшельник в значении «монах, отказавшийся от общения с людьми» в эти же годы употреблено им 19 раз. Слово пустынник в восприятии Пушкина этих лет было более архаичным. Жена в значении «женщина» встретилось у него 34 раза как (в зависимости от контекста) поэтическое или архаическое слово. В данном тексте оно архаизм. Но оно могло и просто нести торжественность (в стихотворении «К вельможе» оно соотнесено с Екатериной II, но этим же словом называются и испанки в «В начале жизни школу помню я»). Как церковнославянизм употреблено это слово еще в стихотворении «Мирская власть».Элементом старой книжности воспринимается и глагол возлегать (сердцем), употребленный Пушкиным только в данном тексте, а также краткие прилагательные непорочны, заочны, которые нельзя считать поэтическими «вольностями», а также слово дольних (бурь и битв), в значении «земных» в противопоставлении «небесным». Слово-символ бури не нарушает стилистической окрашенности текста и его временной ориентированности. Слово битва в сочетании средь дольних бурь и битв выступает синонимом более старого символа и в общем несозвучен с ним стилистически.Таким образом, первых три стиха концентрируют слова не нейтрально употребляемые Пушкиным. Эта насыщенность стилистически отмеченными словами отсылает к языковой сфере отдаленной исторической эпохи, с которой связано создание молитвы. Сгущенность специфических слов и форм несколько ослабляется наполнением четвертого стиха, где все слова несколько снижены по сфере своего бытования. Стих «Сложили множество божественных молитв» тоже характеризует определенную языковую реальность: в эпоху Пушкина не писали сложили роман, элегию, поэму, но можно было сказать сложили песню. Так чаще всего характеризовался процесс устного творчества, что вполне отвечает представлению о «сложении отцами-пустынниками и женами непорочными молитв». А акцент на устности определяет излияния чувств, его искренность, что отвечало духовному требованию Пушкина данного времени. Впечатление разговорности несет и слово множество. Сочетание божественных молитв с первого взгляда кажется тавтологическим, так как само слово молитва уже говорит об ее адресате — божестве. Но это слово, употребленное в значении «святой, священный, относящийся к вере, религии» представляется в известной степени фразеологически связанным.Итак, ориентированность на архаику в области лексики (пустынники, жены, возлетать, дольних) и морфологию (краткие прилагательные непорочны, заочны), старую символику (бури, битвы), фразеологию (во области заочны, возлетатъ сердцем) — все это не мешает тексту быть современным узусу пушкинского времени. Действительно, большая часть этих слов и ранее употреблялась Пушкиным в текстах иной стилистической ориентации.Завершающие слова четвертого стиха «божественных молитв» связываются с началом пятого стиха, вводящего новую тему — личности поэта и его реакции на одну из этих молитв («Но ни одна из них..»). Подобный подхват объекта повествования предшествующего стиха последующим, определяющий строгую логику развития текста, типичен для Пушкина. Стихи 5—10 вводят читателя в лирический мир автора — лирического героя, открывая мотивы обращения к творческому воссозданию определенной молитвы, необходимость обращения. К ней, как к «умиляющему» началу, как средству, ослабляющему душевную напряженность поэта.Эта часть стихотворения интимно-лирична. Она покоится преимущественно на нейтральных языковых средствах (может быть лишь слово падший здесь книжно). Что до слова уста, то его поэтичность в этом тексте снимается положением в сочетании приходить на язык, уста (и в какой-то мере определяется и рифмой («поста»), причем употребленным не буквально, но в значении «звучать в сознании», «быть внутренне произносимым», «занимать собой, своим глубоким смыслом». Впрочем, ошибочным было бы отрицать внимание поэта не только к смыслу перелагаемого текста, но и к его «звучанию», так как его величественная музыка, ореол торжественности, который с ним связывался, могли привлекать внимание поэта своей выразительностью. Для поэта, жившего в 1836 г. в обстановке стягивающейся вокруг него петли, имел значение и сам смысл текста, отражающий стремление человека к высшему нравственному совершенствованию.Интимность интонации этих стихов прежде всего в их нейтральном, а иногда и в несколько специфическом для общения наполнении. Обращает на себя внимание седьмой стих, в котором выделены начинающие и завершающие стих слова «Во дни... поста» с их эмоционально-оценочными определениями, несущими на себе облегченные ударения («Во дни печальные великого поста»), подчеркивающие общий эмоциональный тон молитвы, как бы вводящие ее музыку в качестве еще слабо звучащей мелодии. Сочетание великий пост, носящее терминологический характер в свободном употреблении, в данном стихе и в данном положении по отношению к предшествующему определению воскрешает стертость слова великого, усиливает его торжественность и значимость определяемого. В последнем стихе этого куска («И падшего крепит неведомою силой») следует отметить слово крепит, помечаемое современными словарями как устаревшее, в значении «придавать силы, крепости». Пушкин употребляет это слово всего 2 раза (кроме данного текста еще в «Полтаве»). Возможно, что его «устарелость» ощущалась Пушкиным; если учесть его склонность к слову укреплять в этом значении. Некоторая интонационная приподнятость этого стиха согласуется с расположением ударений в седьмом стихе: «И падшего крепит неведомою силой» с их основными акцентами на первом и последнем слове стиха.Стихи 10—16 представляют собой переложение молитвы. Это памятник высокого церковного красноречия, организация которого — логическая упорядоченность, синтаксическая структура, ритм, звукопись — все нацелено на создание эмоционального эффекта. Желание вступить в единоборство с этим текстом — переложить его средствами современной поэтической речи без утраты его выразительной силы и смысловой наполненности было естественным, и можно только удивляться мастерству поэта, сделавшего текст общеизвестной молитвы средством выражения и своего личного душевного состояния в данный период времени.Молитва состоит из трех отрезков текста по 8—9 слов, несущих на себе ударения (союзы и отрицания, как не имеющие самостоятельного ударения, не учитываются). Ритмическая и мелодическая его упорядоченность определяется отношениями ударных и неударных слогов (ниже приводится схема их чередования):1 (4), 1(3) 1(2) 1 1 1(3) 1(5) 1(5) 1(4): 9(26) 1 (3) 1 (5) 1 (3) 1 (4) 1 1 (3) 1(2) 1: 8 (20) (1) 1 (3) 1 1 (2) 1 (3) 1 (6) 1 (1) 1 (3) 1: 8(19) Цифры вне скобок обозначают ударные слоги, в скобках — количество следующих за ними неударных слогов. Справа за двоеточием дается общее количество ударных и неударных слогов в периоде. [Григорьева, 1981, с. 25]В распределении ударных и неударных слогов можно усмотреть свою закономерность, особенно в случае смыкания нескольких ударных слогов. Однако нам представляется, что впечатление о ритмической упорядоченности целого создается скорее перечнем слов одной грамматической категории и одной грамматической формы (преимущественно существительные, обозначающие состояния, на -ие: уныние, любоначалие, празднословие, целомудрие, смирение, терпение, прегрешение), что создает внутреннюю рифму, повтором обращений (Господи и владыко, .... Господи Царю...) и предикативной части абзацев (даждь ми, даруй ми), а также паузами, заполняющими промежутки между абзацами ритуальным действием (поклоны). Схематически абзацы могут быть представлены следующим образом:а) Обращение, б) дух чегоне даждь ми.Дух же чего . . ... .... , . даруй ми, (приложение). а) Обращение б)даруй ми (что сделать и что сделать)в)славословие («Яко ты еси . . .»).[Григорьева, 1981, с. 30]Пушкин, воспроизводя молитву, сохраняет общую схему расположения материала, но вносит существенное изменение в его группировку: второй и третий абзацы, идущие под знаком просьбы желаемых качеств, Пушкин сливает в одно целое, создавая один, противопоставленный первому абзацу отношением к перечисляемым свойствам — стремление избавиться от одних качеств и приобрести другие. Выдвигая содержание третьего абзаца текста молитвы на первое место в своем втором, Пушкин логически упорядочивает схему расположения материала: он ставит на первое место качества более широкие и общие (зреть свои прегрешения и не осуждать брата своего), предваряя этим перечень свойств, входящих в круг христианских добродетелей вообще.Поэт сохраняет почти всю лексику оригинала. Обращает на себя внимание то, что слова, называющие различного рода состояния, входили в словарный состав книжного фонда современного Пушкину литературного языка. Исключение составляло слово любоначалие, встретившееся у него лишь при воспроизведении текста молитвы. Слово смиренномудрие в переложении заменяется смирением, но Пушкин знает это слово и в письме А.А. Дельвигу связывает его с тем же источником.Можно предположить, что сохранение этого старого слова было одним из средств, несущих отсылку ко времени происхождения памятника (конечно, не буквально!). Впрочем, кроме этого в распоряжении Пушкина имелись и другие средства, говорящие о непосредственном переносе в текст стихотворения специфических языковых элементов перелагаемого текста. Кроме полного перечня положительных и отрицательных человеческих свойств, указанных в молитве, что свидетельствует о точности переложения, здесь есть и обращения, правда, несколько смягчающие патетику оригинала: так «Господи и владыко живота» моего заменено на «Владыко дней моих», где сохранена звательная форма обращения, но снимается устаревшее слово живот в значении «жизнь», замененное современной Пушкину поэтической фразеологией «дней моих». Второе обращение, начинающее третий абзац молитвы «Ей, Господи, Царю», сменяется общеупотребительным, приобретшим междометные функции восклицанием о боже, оживленным здесь в своей семантической доходности однородною функцией с первым обращением. Форма эта в начале XIX в. не воспринималась как устаревшая.Приглушая патетику оригинала, Пушкин заменяет некоторые его архаические элементы современными, чем углубляет интимную окрашенность текста. Он снимает приложение ми, рабу твоему, в молитве мотивированное резко контрастным противопоставлением всесильного владыки-бога и ничтожного его раба - человека, элементом самоунижения. Пушкин, заменяя даруй ми на дай мне и даруй ми на мне в сердце оживи, не только усиливает лиризм обращения, но и утверждает свое человеческое достоинство (качества эти заложены в природе человека и нуждаются только в их «оживлении»).Следует остановиться на следующих нарушениях собственного текста молитвы: в 13 стихе слова дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждъ ми превращаются в дух праздности унылой и Любоначалия, змеи сокрытой сей (в варианте «коварной сей»). Эти изменения— вмешательство поэта, вскрывающее его оценку перечисленных свойств. Пушкин не отрицает прелести «праздности», которая у него была часто связана с внутренней творческой деятельностью, он против безделья, рождающего скуку, уныние. Что до включения приложения «змеи сокрытой сей», то Пушкин в обращении к этому образу не выходит из пределов церковной книжности, т.е. не нарушает чужеродным элементом стиля памятника. Образ змеи как символа злого начала был обычным и в современной Пушкину литературе и в его собственном творчестве.Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны» объединяет три эмоционально-выразительных тона, отражающих настроенность поэта: спокойная повествовательность экспозиции, отсылающая отдельными штрихами к древности, сменяется сдержанным лирическим излиянием, переходящим в высокую патетику и риторику, несколько смягченную лирическим вмешательством автора. Вся эта тонкая и сложная гамма стилистических красок создается вкраплением церковно-славянских слов, фразеологии и символики, приглушаемым включением элементов разговорно-обиходной речи.Перевод сонета Франческо Джанни (Francesko Gianni 1760—1822) «Sonetto sopra Giuda» Пушкин сделал пользуясь переложением Антони Дешана (Antoni Deschanns «Sonnet de Gianni. Suplice de Judas dans l'enfer»). Б.B. Toмашевский в статье «Источник стихотворения «Как с древа сорвался предатель ученик...», анализируя текст и его первоисточники, приходит к выводу, что «Перевод Дешана очень близок к оригиналу Джанни, чего нельзя сказать про стихи Пушкина, одинаково далекие от обеих редакций». Сопоставление текстов позволяет ему заключить, что непосредственным источником переложения был французский текст. «Перевод сонета Джанни едва ли не вызван интересом Пушкина к искусству итальянских импровизаторов в связи с темой «Египетских ночей» («знаменитый Джанни, наиболее удивительный из импровизаторов»,— пишет Сисмонди)» [Томашевский,1960, с. 52].Это сопоставление с текстом Дешана лишний раз подтверждает свойственный Пушкину творческий подход к оригиналу, стремление к концентрации смысла, строгой архитектонике целого, определяющей устранение деталей, мешающих композиционной и стилевой точности, к определению ведущего стилистического тона, идущего от объекта повествования и контекста этого объекта в национальной русской письменности.(Подражание итальянскому)Как с древа сорвался предатель ученик,Диявол прилетел, к лицу его приник,Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смраднойИ бросил труп живой в гортань геены гладной...Там бесы, радуясь и плеща, на рогаПрияли с хохотом всемирного врагаИ шумно понесли к проклятому владыке,И сатана, привстав, -с веселием на ликеЛобзанием своим насквозь прожег уста,В предательскую ночь лобзавшие Христа22 июня 1836 г. Кам<енный>, остр<ов>Следует прежде всего заметить, что Пушкин нарушает классическую форму сонета, что, впрочем, делает и Дешан. Стихотворение написано 6-ти стопным ямбом и дано Пушкиным без разбивки на строфы. В нем 10 стихов с чередующимися парными рифмами (-ник/ник, -адной/ад- ной, рога/врага, -ыке/ике, -ста/чста), распадающихся на четырехстишие и два трехстишия, отмеченные специфическим для каждого из них активным деятелем: стихи 1— 4 в качестве такового представляют дьявола, 5—7 — бесов, 8—10 — сатану. Действия их связаны с двумя пассивными персонажами — Иудой, названным в первом стихе перифрастически «предатель ученик», и Христом, именем которого замыкается десятый стих. Действия сил ада определяются предшествующим во времени взаимоотношением, пассивных персонажей.Выделенные нами три части текста стихотворения связаны между собой смысловой переброской: гортань геенны гладной, перифрастическое обозначение ада в конце четвертого стиха, в начале пятого представлено указательным местоимением там, а проклятый владыка, перифрастическое наименование сатаны, в конце седьмого стиха получает в начале восьмого его прямое наименование — сатана. Так, структурно оформляется движение предателя ученика по трем вертикальным срезам: поверхность земли - геенна — центр земли (обиталище сатаны). Следствие — естественная аналогия текста стихотворения с дантовским адом и его географией.Первая строфа посвящена деятельности диявола, представленной стремительной сменой чередующихся актов (прилетел, приник к лицу, дхнул жизнъ, взвился с добычей, бросил труп живой...). Активность деятеля создается отсутствием каких бы то ни было тормозящих описание определений — характеристик как деятеля, так и его действий. Здесь только движение, совершающий его субъект и непосредственный объект, на который действия распространяются. Этот последний с первого стиха охарактеризован достаточно эмоционально недвусмысленно перифрастической его номинацией (предатель ученик), а также тем отвращением, которое вызывает существо представлений, скрывающихся за словами добыча смрадная, труп живой. Следует отметить, что оживление трупа,— отсутствующее у Джанни и Дешана, - пушкинская деталь, формирующая не только эмоциональное отношение к предателю (омерзение), но и усиливающая кару за предательство (оживление и затем Наказание). Эмоционально оценочное слово предатель в Начале стихотворения очень важно для композиции текста посвященного характеристике мифологического предательства, ставшего символом гнуснейшего предательства вообще. Представление, этим словом обозначенное, повторяется в заключительном стихе текста в эпитете предательская (ночь), связывая, таким образом, в кольцо ученика и учителя - основных героев повествования.Действие в этом четырехстишии развертывается линейно (во временной последовательности, одно следует за другим).Следующее трехстишие воспроизводит реакцию сил ада — бесов: радость, плескание (рукоплескание), хохот, шум сопровождают основные действия — прияли на рога и понесли. Эти эмоциональные и физические проявления лепят четкий образ деятелей, полных энергии и ликования: прияли, радуясь и плеща с хохотом, понесли шумно. Пушкин вводит в этот отрезок текста деталь, отсутствующую у Джанни — рога (прияли на рога), аналог которой Б.В. Томашевский усматривает в железных вилах (ses fourches de fer) Дешана [Томашевский, 1956, с. 153]. Подобная замена могла быть вызвана ориентацией на чисто народное представление о персонажах мифа и их внешнем облике, опирающееся и на агиографию и на распространенные живописные изображения ада. Этой же причиной, т.е. несоответствием представления о «пламенных крыльях демона» у Дешана и Джанни с бытующим представлением внешнего облика беса-искусителя, можно объяснить устранение Пушкиным этой пластической детали при переводе.Пятый и шестой стихи в вариантах читались так:А) Там бесы, радуясь, всемирного врага Прияли с хохотом на острые рогаБ) Там бесы, радуясь, на острые рога Прияли с хохотом всемирного врага.Принимая в окончательном тексте последний порядок расположения стихов, Пушкин устраняет слово острые и, акцентрируя бурную радость бесов, вводит дополнительную характеристику их поведения — радуясь и плеща,... прияли. В противоположность Дешану Пушкин избегает уточнять пластические представления, доверяя их ходу традиционных представлений читателя.Третье трехстишие (стихи 8—10) отведены сатане — основному антагонисту божества. Слово сатана начинает восьмой стих, а завершается это трехстишие именем бога (Христа). «Проклятый владыка» в противоположность бесам величественен и несуетлив:... привстав, с веселием на ликеЛобзанием своим насквозь прожег уста...Любопытно, что слова с веселием на лике заменили возникшие первоначально с улыбкою на лице (у Джанни: con diro gigno — с жестокой усмешкой; у Дешана — D'une face riante —с смеющимся лицом). Б.В. Томашевский, сопоставляя эти отрезки стихотворений, указывает на близость пушкинского варианта к французскому тексту.Стихотворение Пушкина насыщено архаической лексикой, что естественно при данной теме и данных образах, но далеко не обязательно для Пушкина. Наличие таких слов как древо, диявол, дхнуть, геенна, гладный, плескать, приять, владыка, сатана, с веселием на лике лобзание, лобзать, уста, Христос определено не только темой. Пушкин раскрепостил слово от связи с темой и образом, подчинив его поставленной им самим эмоциональной задаче. В данном случае весь наличный состав архаизмов направлен именно на создание эмоционального образа текста. Пушкин воспроизводит здесь стиль дантовского «Ада», его суровую торжественность и объективность. Как известно, объективность Данте не исключала страстного личного отношения к обитателям бездны, сказавшегося в самом их отборе и выборе их места в кругах ада. Этой же объективности событий следует и Пушкин. Архаическая лексика здесь не возвеличивает героев, она сообщает торжественный тон повествованию в целом, подчеркивает величие самого акта наказания за преступление против человечества (Иуда — всемирный враг).Стилистическая окрашенность слов, образующих пушкинский текст, в общеязыковом узусе была неоднородна. Наряду со словами нейтральными — сатана, диявол, бесы, предатель ученик, Христос, которые отсылали к христанскому мифу или художественным его воплощениям, т. е. к древности, в тексте представлены и слова стилистически окрашенные. Одни из них даже в пушкинское время были устаревшими и отсылали к древней книжности (геенна — синоним ада, дхнутъ, приять), другие — еще употреблялись в поэтических текстах, что не мешало им менять в соответствующей теме и лексическом окружении поэтическую окраску на «высокую», «торжественную». Это древо, уста, гладный, плескать, лик, лобзать, лобзание. Отношение Пушкина к этим словам было различным. Он живо ощущает зависимость их стилистического тонуса от широкого и узкого контекста (вплоть до рамок сочетания). И он создает этот контекст всеми средствами от самого хода повествования (ритм), логически строгого и хронологически последовательного, до включения этих слов в состав устойчивых сочетаний церковнославянской книжности. Так слово гладный входит в сочетание гортань геенны гладной —широко представленного как перифрастическое обозначение ада в древней письменности и в поэзии XVIII века наряду с его синонимами несыты челюсти ада, зев ада. Стилистический тон слова гладный в начале XIX века был иным, чем, например, у таких неполногласных слов как град, брег, власы, злато, древо, златой и под. Может быть слово это в силу своей семантики не привлекалось при реализации тем, которые способствовали закреплению «поэтической» окраски у многих неполногласных синонимов.Церковнокнижный характер могли нести сочетания нейтральных слов в силу закрепленности их за определенными персонажами в письменности этого типа. Известно, например, такое перифрастическое наименование дьявола как враг рода человеческого. Пушкин обращается к этой традиции, называя Иуду «всемирным врагом», вдвигая его тем самым в «адскую сферу» и углубляя его эмоциональную оценку. Церковнокнижный характер несет и сочетание «с веселием на лике». Сама по себе модель этого сочетания обычна в поэтическом или книжном языке: например - с улыбкою на устах, с огнем в глазах, с думой на челе, с лукавством во взоре. Стилистическую направленность этого сочетания как книжного и торжественного создают его компоненты, прежде всего слово лик в значении «лицо». Как поэтическое и «высокое» оно довольно широко употребляется поздним Пушкиным [Благой, 1977, с. 122].Степень архаичности слов дхнутъ (в значении вдунуть, вдохнуть) и плескать (в значении рукоплескать, хлопать в ладони, выражая одобрение или радость) различна: дхнутъ встретилось у Пушкина только в данном тексте. Можно предположить, что выбор этого слова определялся и дополнительными соображениями: спецификой его произнесения — вызывающее почти физическое ощущение «вдувания» (Стих с этим словом образует единственный во всем стихотворении хориямб: Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной). Слово плескать употреблялось Пушкиным только в поэтических текстах (5 раз). Его синоним рукоплескать — только в прозе, но рукоплесканье встречается в «Евгении Онегине» и в «19-е октября». Только один раз в поздних текстах встретилось приять в значении «взять». Слово это у Пушкина располагает всеми значениями своего синонима принять, но отличается в большинстве употреблений фразеологической связанностью, характеризующей его как высокое, торжественное.Следует, может быть, остановиться еще на поэтических словах лик и уста, лобзать, лобзание. Здесь заслуживает внимания сам факт применения этих слов, поэтических или торжественно окрашенных, к таким объектам как сатана и Иуда. Слова эти, сконцентрированные в последних трех стихах, конечно же торжественны, но их экспрессия направлена не на возвеличение персонажей (уста Иуды, вырванные из текста, могли восприниматься как святотатство так же, как и лик Сатаны, дьявола), но на величие апофеоза, величие возмездия: эмоциональность, определяющая отбор этих слов, прикреплена к совершающемуся процессу страшного наказания за предательство.Таким образом, тема, ситуация, образ персонажей и эмоциональное отношение автора — все способствует архаичности этих слов, служа лучшим доказательством зыбкости стилистического тона и его зависимости от текста в целом. Скопление стилистически окрашенных слов в узком контексте, причем скопление насыщенное (их 7 из 13 слов восьмого—десятого стихов, если включить сюда и такие прямые наименования как Христос и сатана), колеблет стилистические весы в сторону торжественности и архаичности. Впечатление архаичности поддерживается и наличием в тексте слов, обозначающих сниженные представления. Соединение этих последних со словами высокими, торжественными, поэтическими создает обилие контрастных столкновений, являющихся типичной структурной особенностью данного текста. Контраст создается столкновением стилистически полярных слов, образующих синтагму, как, например, в сочетании с древа сорвался, где слово высокое или поэтическое (древо) и разговорно-сниженное (сорвался, упал); в сочетании труп живой— семантический контраст-оксюморон; сочетание прияли на рога — соединение высокого слова и грубой реалии (рога); прияли с хохотом — то же; неожиданным является и сочетание проклятый владыка в силу того, что слово проклятый, кроме собственного прямого значения «который проклят», несет за собой широко употребительное бранное «проклятый». Не столь привычными для традиции являются и «уста Иуды» в силу закрепленности за словом уста поэтичности: здесь «труп живой», «добыча смрадная» и вдруг «уста».Неузуальность соединения этих слов вносит свой вклад в создание эмоционального образа целого. Подобного рода столкновение стилистически «высоких» слов со словами, обозначающими сниженные представления или предметы, само по себе было архаично, отражало языковые особенности старой письменности, покоящейся на отсутствии отстоявшихся представлений об узуальной стилистической окрашенности языковых пластов, утвержденных определившейся литературной нормой. Тот же прием создания «индивидуальности» текста применяет Пушкин и в стихотворениях «античных», конечно, с несколько иным соотношением стилистически окрашенных элементов.Переводя сонет Джанни, Пушкин воспроизводит суровый стиль Данте. В.В. Виноградов пишет: «Любопытна пушкинская работа над смешением и новым комбинированием чужих стилей... Например, перелагая стихотворение малоизвестного писателя Джанни (Francesco Gianni) „сонет об Иуде” („Sonetto sopra Giuda”) в стихах „Как с древа сорвался предатель ученик”, Пушкин отбрасывает форму сонета и сближает строй своих стихов со стилем Данте» [Виноградов, 1999, с. 362].«Прежде всего,— замечает Д.Д. Благой,— отрывок свидетельствует о глубочайшем изучении дантовских образцов — изучении их другим гениальным поэтом, сумевшим вжиться, вчувствоваться в их поэтический дух и тем самым войти изнутри в духовную жизнь их творца, в его мировосприятие, овладеть его художественным мышлением и, соответственно, поэтическим стилем» [Благой, 1977, с. 130].Стихотворение «Мирская власть» написано 5 июня 1836 г. Когда великое свершалось торжество,И в муках на кресте кончалось божество,Тогда по сторонам животворяща древаМария — грешница и пресвятая дева,Стояли~две жены,В неизмеримую печаль погружены.Но у подножия теперь креста честнаго,Как будто у крыльца правителя градскаго,Мы зрим — поставлено на место жен святыхВ ружье и кивере два грозных часовых.К чему, скажите мне, хранительная стража?Или распятие казенная поклажа,И вы боитеся воров или мышей?Иль мните важности придать царю царей?Иль покровительством спасаете могучимВладыку, тернием венчанного колючим,Христа, предавшего послушно плоть своюБичам мучителей, гвоздям и копию?Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбилаТого, чья казнь весь род Адамов искупила,И, чтоб не потеснить гуляющих господ,Пускать не велено сюда простой народ?Как и в предшествующем стихотворении, мы сталкиваемся здесь опять с трехчастным членением текста. Первые шесть стихов отсылают к одному из трагических эпизодов христианской мифологии, нашедшему свое широкое воспроизведение в живописи — сцене смерти бога— сына и стоящей около креста матери (кончалось божество). Стихи 7—10 изображают сцену в церкви — двух часовых около креста с изображением распятого Христа. Стихи 11—22 — медитация, серия риторических вопросов, выражающих возмущение автора несоответствием этой сцены внутреннему содержанию символа.Экспозиция — первые шесть стихов — четко отделена от остального текста. Она заключена в рамки сложного предложения с двумя придаточными, объединенными с главным союзом и наречием времени (когда—тогда), указывающими на одновременность представленных в них процессов.Первые два стиха — придаточные предложения — отмечаются параллельной позицией главных членов предложений (предикат — субъект), стихи третий—шестой, заключающие главное предложение, отмечены специфическим расположением членов предложения по стихам: третий стих — обстоятельственная группа, непосредственно относящаяся к предикату предложения (стояли...), оторван от него четвертым стихом, представляющим приложение при субъекте главного предложения (две жены). Стих шестой с его кратким причастием представляет дополнительный предикат, обозначающий состояние, сопровождающее главное действие (Стояли... в печаль погружены). Подобное распределение членов предложения по стихам, если учесть специфические свойства стиха как определенной ритмической единицы, определяет при необходимости известную замкнутость информации, особую акцентную выделенность наполнения в случаях разрыва в логическом ее следовании, что эмоционально очень значимо. Стихи четвертый и пятый — центр главного предложения — акцентно резко выделены группой субъекта предложения (Мария — грешница и пресвятая дева, две жены). Стих пятый резко отделен от четвертого и шестого сокращением количества стоп (с шести до трех). Отличаются эти стихи и расположением ударных и неударных слогов. В четвертом стихе сила ударных акцентов не равномерна: она выше на первой и последней стопе (Мария-грешница и пресвятая дева) и несколько ослаблена на второй и пятой стопах, что способствует выделению двух ударных групп, получающих общее наименование в словах «две жены». Стих пятый с его тремя стопами — полноударный, ритм его четко выделен, что делает подчеркнутым семантический вес наполнения. Стих шестой содержит также три ударных стопы, прослоенных пиррихиями. Акцентные нажимы на ударные слоги этим несколько ослаблены, что вполне соответствует содержанию стиха.Мелодический рисунок шести стихов экспозиции передает торжественную плавность спокойного повествования (первых два стиха) и взволнованность, вызванную трагической ситуацией, и скорбную констатацию совершавшегося.Стремление Пушкина акцентно выделить главные члены предложения подтверждает и отвергнутый вариант пятого стиха:Стояли бледные две слабые жены…Убирая эпитеты, Пушкин разрушает регулярность размера, сокращает количество стоп, делая каждую полноударной, хотя определение слабые при жены было задумано как контрастно противопоставленное грозным часовым — случай типичных пушкинских контрастов.Кроме чисто структурного распределения частей текста, подчеркивающего основную мысль отрывка, следует отметить строгую продуманность отбора слов и словоформ, подчиненных поставленной задаче — противопоставить таинство и истинную скорбь выхолощенному обряду. Обращает на себя внимание торжественная тональность стихов, создающаяся не только наличием архаической лексики (жены в значении «женщины») и устойчивой церковнокнижной фразеологии, впрочем, широко известной по богослужениям (животворяще древо — перифрастическое обозначение креста, распятия; пресвятая дева — обозначение богоматери, Мария-грешница — Мария Магдалина), но и обращением к словам, несущим «высокое» в своем собственном значении (великое, божество, в неизмеримую (печаль) погружены). Следует отметить и выбор словоформ: свершалось (торжество в значении «победа», «таинство»), кончалось (божество), стояли — имперфективные глаголы, актуализирующие происходящее событие, а также перфективность причастия погружены (в печаль), обозначающее полноту охвата состоянием.Как часто бывает у Пушкина, особо значимые слова сдвинуты здесь на конец стихов, образуя специфический рифменный повтор — эхо: древа-дева, жены—погружены, в дальнейшем сменяющиеся другими отношениями рифмующихся слов.Контрастное столкновение фактов языка всех уровней здесь отсутствует. Весь этот отрывок стихотворения звучит единым торжественным аккордом. И ритмический рисунок стихов и расположение в них членов предложения, и перенос, связывающие стихи 3—5 — все было нацелено на создание смыслового акцента, позволяющего обострить восприятие следующей, уже реально увиденной сцены, всем своим существом свидетельствующей о внешнем, грубо формальном отношении к обряду социально определенных лиц.Торжественность ситуации первых шести стихов резко противопоставлена по своей лексической наполненности остальным стихам текста, переносящим в современную поэту действительность во всей ее исторически определенной конкретности. Символическое напоминание о событиях христианского мифа вылилось в пустой церковный обряд, при совершении которого ограждаются прежде всего сословные привилегии.Резкое расхождение формы обряда и внутреннего его содержания и отталкивание поэта от этой социально обусловленной формы выливается сначала в воссоздание картины, увиденной им в церкви в дни великого поста, а затем в серию риторических вопросов, выражающих возмущение автора.Вся эта часть, строящаяся на столкновении мифологически высокого и бытового, диктует лексическое и фразеологическое оформление текста, его синтаксическую структуру и специфику его рифменных связей. В этой части столкнулись два резко контрастных стилистических ряда: лексика и фразеология церковнокнижная, ходовая при богослужении, вследствие чего общеизвестная, и лексика нейтральная или деловая, несущая обозначение бытовых предметов и явлений, которые контрастируют своей вещностью, сферой своего бытования с религиозным мифом. Из архаизмов стихов 7—22 можно назвать слова: честнаго (креста), градскаго (правителя), зрим, мните, жен (не «жон»). Широко представлена здесь употребляющаяся в богослужениях фразеология или соединения слов более или менее связанных контекстом. Например, «Владыку, тернием венчанного колючим (причем определение колючим идет от автора), Христа, предавшего послушно плоть свою Бичам мучителей, гвоздям и копию, адамов род». Столкновение содержания этих устойчивых выражений с конкретными действиями властей подчеркивает неприметность (enjambements) этого содержания для властей. Автор, соединяя эти слова и формулы, долженствующие нести с собой «высокое», со словами, обозначающими реалии сугубо бытовые, приземленные (крыльцо правителя градскаго, ружье, кивер, два часовых, казенная поклажа, воры, мыши, чернь, гуляющие господа, простой народ), сталкивая их, добивается сцепления контрастных семантических тем, сфер, и как следствие этого, подчеркнутого выражения глубочайшего презрения, возмущения, сарказма.Преимущественная концентрация архаизмов происходит в стихах 7—10, рисующих символическое воспроизведение в церкви мифологической сцены, представленной в первых шести стихах. Начинаются стихи противительным союзом «но», сталкивающим «тогда» и «теперь». Текст этот — сложное целое (главное предложение, объектное придаточное, сравнительное предложение в составе главного), стихи которого связаны enjambements. Материал текста распределен по стихам таким образом, что поддерживает эффект от столкновения семантических комплексов разных тематических сфер, которые особенно сгущены к концу стиха, путем синтаксического параллелизма в расположении членов предложения, создавая резко контрастное соположение объектов:7.Но у подножия теперь креста честнаго,8.Как будто у крыльца правителя градскаго,9.Мы зрим — поставлено на место жен святых.10.В ружье и кивере два грозных часовых.Абстрактное, мифологическое, символическое сомкнулось в силу авторской аналогии с грубой вещной, конкретной реальностью (ружье, крыльцо, кивер). Все определения этого текста, падающие на рифму, различны по своему месту в языке: честнаго — в устойчивом сочетании с крест — церковнославянизм; градскаго — отмечен окказиональной для названной им сферы формой на -аго, в сочетании с употребленным не по назначению словом правителя (в применении к градоначальнику!) закрепляет ироническое употребление этого слова, подкрепленное и предшествующим упоминанием о крыльце (а не подъезде или входе) ; слово святых в сочетании с жен также устойчивое церковнокнижное сочетание в его специфическом произнесении, хотя само оно стилистически нейтрально; слово часовых, да еще грозных создает в соединении с женами святыми новое кричащее столкновение различных сфер.Функции архаической и церковнославянской книжности в первых шести стихах и в следующих четырех (стихи 7—10) различны. Естественен вопрос: чьему голосу принадлежат сочетания креста честнаго и жен святых? По-видимому,— это официально узаконенные церковные наименования реалий. Поэтому особенно фарисейским представляется реальное окружение символа, вызывающее негодование поэта. Столкновение разных языковых сфер, отражая столкновение «слова» и «дела», передает авторскую эмоцию.Стихи 11—12 заключают серию вопросов, язвительных, иронических, презрительных. Все эти эмоции доносятся уже принятой выше группировкой узуально разных языковых сфер, логически несовместимых при нейтральном отношении к содержанию в одном узком контексте. Отчетливо выражается позиция автора уже в вопросе 11-го стиха: К чему, скажите мне, хранительная стража? и окончательно определяется в последующих стихах, предполагающих возможные, явно абсурдные ответы, в которых обнаруживается социальная мотивированность действия властей. Последующие стихи включают в себя предложения разной структуры, начинающиеся наречием или/иль с предположительными функциями (со значением «разве, может быть»). Можно говорить как об общей тенденции их синтаксической организации о выдвижении глаголов к началу стиха или непосредственно за наречием или/иль, или в непосредственную близость к нему: «Или... И Вы боитеся... Иль мните..., Иль... спасаете, Иль опасаетесь...». Стихи 15—18 и 19—20 связаны enjambements. Абсурдность этих предполагаемых состояний подчеркивается в разных стихах разными средствами. В стихах 12—13 она в развернутом сопоставлении распятия с казенной поклажей и вытекающих отсюда последствиях (боязнь воров или мышей); абсурдно мнить предать важности, спасать покровительством или защищать от оскорблений черни царя царей, Владыку, Христа. Стихи 16—18 подчеркивают то, что забывают власти,— роль Христа как спасителя «Адамова рода», согласно принятой мифологии — религиозному учению. Автор переходит в этих стихах на церковную риторику, заключающуюся не в собственно стилистической окрашенности слов, но в семантике их комплексной организации. Можно говорить лишь о специфической книжности этого отрывка, как бы напоминающего слова обычной проповеди.В последние четыре стиха врываются «интонации» власти: авторский голос прорывается лишь в слове опасаетесь, слове прозаическом и ироническом. Слова чернь, гуляющих господ, пускать не велено, простой народ — все эти голоса и интонации, чуждые автору в данном тексте. Они здесь как иронически окрашенная цитата, которая раскрывает существо возмущения автора. Этот «голос» власти особенно заметен, если сравнить слово поставлено (два грозных часовых) и пускать не велено, несущих атмосферу казенности.На всем протяжении текста 7-22 стих, огромную содержательную роль играет рифма, в которой сталкиваются стилистически и вещно, предметно, стилистически и тематически полярные слова, поражая необычностью соседства: креста честнаго / правителя градскаго; жен святых / грозных часовых; мышей / царя царей; гуляющих господ / простой народ. Представляется естественным, что цензура XIX в. в 1855 и 1857 гг. вычеркнула стихи 12—13 и 19—22. В стихах 12—13 мышей рифмовалось с царей (святотатство и политический подвох!), а также заключалось предположительное сопоставление . распятия с казенной поклажей (сферы несовместные!), стихи же 19—22 были противопоказаны социально.Итак, все стихотворение строится на резко контрастном столкновении объектов и явлений, строго разграниченных бытовым узусом, относящихся к различным областям общественной жизни: распятие — казенная поклажа, мыши, воры; две жены — два грозных часовых в ружье и кивере; у подножия креста честнаго — у крыльца правителя градскаго.Смысловой контраст оксюморонного типа подчеркивает алогичность действия властей: придать важности — царю царей; спасать покровительством — Владыку, Христа; опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила того, кто — искупил смертью род людской.Контраст держится не только на несовместимости в общественной практике реалий, но пронизывает весь текст совмещением торжественной, преимущественно устойчивой церковной лексики и фразеологии, с лексикой нейтральной, но называющей бытовые предметы, вещи, явления, и фразеологией канцелярски-бюрократической. Сравним ряды этих слов: 1) свершалось торжество, кончалось божество, животворяща древа, Мария-грешница, пресвятая дева, жены, креста честнаго, распятие, зрим, жен святых, мните, царю царей, Христа владыку, тернием венчанного, предавшего плоть бичам, гвоздям и копию, род Адамов искупила; 2) крыльцо правителя градскаго, поставлено, в ружье и кивере два часовых, казенная поклажа, воров, мышей, важности придать, опасаетесь, чернь, гуляющих господ, пускать не велено.Совмещение в близком тексте, в непосредственном столкновении языковых пластов различных бытовых и культурных сфер — явление, типичное для стиля Пушкина последних лет. В «Мирской власти» Пушкин резко сталкивает отстоявшуюся в церковной практике и даже вышедшую за ее пределы фразеологию со словами грубой действительности, столкнув их в резко контрастирующем сцеплении. Это соединение разных речевых сфер явилось отражением общественного бытования «слова» и «дела», типичного для общественной жизни пушкинского времени.Стихотворение «Из Пиндемонти» помечено цифрой «VI» в известном ряду стихотворений 1836 года, посвященных решению морально-философских и социальных проблем («Отцы пустынники и жены непорочны», «Мирская власть», «Как с древа сорвался предатель ученик»). Оно, заявляя о жизненном кредо поэта, органически замыкает этот цикл. Академик M.H. Розанов в статье «Об источниках стихотворения Пушкина „Из Пиндемонти”», сопоставив текст Пушкина с рядом текстом Альфреда Мюссе и Ипполита Пиндемонти, близких по затронутым проблемам (некоторой общности отношения поэтов к политике и различным формам зависимости (цензуре, в частности), существующим в обществе, а также их стремлению к личной свободе, позволяющей полностью предаваться наслаждению природой и искусством) - считает стихотворение Пушкина совершенно оригинальным, как по характеру раскрытия содержания, так и по форме. «Стихотворение „Не дорого ценю я громкие права”, - пишет он, - не текстуальное заимствование и не пассивное подражание, а творческая переработка родственных мотивов и звуков, самостоятельно зародившихся в душе Пушкина и встреченных затем у других поэтов. Длинное послание Мюссе и многословная „проповедь” Пиндемонти сконденсированы с необычайной силой, яркостью и сжатостью выражений в небольшое, всего в 21 строчку, лирическое стихотворение, подчеркивающее основную мысль с художественною выпуклостью и лаконичной краткостью» [Розанов, 1937, с. 347—348].Не дорого ценю я громкие права,От коих не одна кружится голова.И не ропщу о том, что отказали богиМне в сладкой участи оспоривать налоги,Или мешать царям друг с другом воевать;И мало горя мне, свободно ли печатьМорочит олухов, иль чуткая цензураВ журнальных замыслах стесняет балагура.Все это, видите ль, слова, слова, слова.Иные, лучшие мне дороги права;Иная, лучшая потребна мне свобода:Зависеть от властей: зависеть от народа —Не все ли нам равно? Бог с ними.НикомуОтчета не давать, себе лишь самомуСлужить и угождать; для власти, для ливреиНе гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотам,И пред созданьями искусств и вдохновенья.Трепеща радостно в восторгах умиленья.— Вот счастье! вот права...Стихотворение «Из Пиндемонти» написано 5 июля 1836 г. Оно доводит до полного завершения «публицистический» стиль, заявленный им еще в 1830 г. в стихотворений «Румяный критик мой...», в «Домике в Коломне» и в стихотворном цикле 1836 г. «Публицистическая стихия», проявляющаяся в прямом, страстном выражении отношения к живым политическим и социальным вопросам современности (форме власти) и в неприкрытом выражении желания поэта освободиться от всякого рода зависимости с целью предаться искусству, облекается в форму лирического памфлета, декларации, отмеченную специфическим языковым решением. Построенное на прямых номинациях, преимущественно ориентированное на разговорность как средство в высшей степени эмоционального выражения, стихотворение Пушкина пронизано, когда он касается явлений, от которых отталкивается, неприкрытой издевкой, иронией и спокойной книжностью и нейтральностью при развертывании принимаемой им программы. Весь текст — это течение мысли, представленной в своем наиболее обнаженном виде. Всякая поддерживающая ее образность, всякая апелляция к вещному миру (с чем сталкивались мы в стихотворении «Румяный критик мой...») исключена.В. Гофман пишет: «Как в системе зеркал, в определенной литературно-смысловой системе речи может отражаться отражение и отражение отражения действительной жизни. И с этой точки зрения мы наблюдали, как Пушкин преодолевает «многоступенность» отражения, как он ищет прямой и кратчайший путь воплощения в слове реального содержания. Отсюда— простота и точность пушкинского стиля речи. Слово — строго адекватно содержанию. Но, конечно, пушкинская простота не имела ничего общего с упрощением, а точность как нельзя дальше отстояла от терминологического тощего схематизма, от языка неподвижных абстрактных формул» [Гофман, 1937, с . 175].Стихотворение «Из Пиндемонти» воспроизводит одну из излюбленных у лирика-Пушкина композиционных структур. Ее 21 стих членится на три части: стихи 1—8 включительно говорят о том, что не ценит поэт, стихи 9— 13 несут обоснование этого отношения, 14—21 — развертывают положительную программу. Итак, 8—5—8 — такова композиция стихотворения.Гармонично располагается и материал в рамках этих композиционных частей:I стихи 1—2: содержат заявление об общем отрицательном отношении к влекущим всех «правам»;стихи 3—4—5: несут выражение безразличия поэта а) к парламентской деятельности, б) к близости к царю;стихи 6—7—8: заключают выражение безразличия а) к «свободе» книгопечатания и ее идейной направленности и б) к цензурным ограничениям.II стихи 9—13: а) стих 9 дает общую оценку «прав», которые ничем не отличаются от «не прав» при существующем положении общества; б) стихи 10—11 содержат заявление об личном представлении о «правах» и «свободах».III стихи 14—21: а) стихи 14—16 говорят о том, что не хочет делать поэт; б) 17—21 — о том, в чем он видит свое счастье и свои «права».Более внимательное наблюдение над конструированием этих трех частей позволяет проследить структуру каждой из них:В черновом автографе текста стихотворение начиналось словами:При звучных именах Равенства и СвободыКак будто опьянев, беснуются народы»<1>Но мало я ценю задорные права<2>От коих не одна кружится голова.Пушкин предпочел опустить первые два стиха, чтобы не называть то, что впоследствии получит свое не такое непосредственное, но достаточно ясное наименование. Может быть этому способствовала собственная традиция вступать в тему сразу без вводящих слов. Может быть, обращение к перифразе, несколько вуалирующей некоторые непопулярные в николаевской России явления (Равенство, Свобода), казалось ему более осторожным. Устранение этого начала не мешало выражению основной мысли стихотворения. Скорее всего принятое поэтом начало определялось желанием представить стихотворный монолог как элемент диалога.Три первые выделенные нами части — общеоценочная, политическая, книгопечатная — вводятся анафорическими предикативными конструкциями, объединенными при различии своей внешней формы единым смыслом: Не дорого ценю я... Я не ропщу о том... И мало горя мне... и единой экспрессией.Весь остальной текст, связанный с этими негативными заявлениями, представляет собой серию перифраз, пронизанных иронией: о парламентской деятельности (сладкая участь оспоривать налоги), о высоком чиновном положении в государстве (мешать царям друг с другом воевать), или жестком цензурном притеснении (чуткая цензура в журнальных замыслах стесняет балагура).Злая ирония, пронизывающая первую часть, сменяется спокойной и мудрой горечью центральной части стихотворения (стихи 9—13). Итог и оценка того, из-за чего в существующих условиях «беснуются» народы выражает пессимистическую усталость поэта. Дав общую оценку положению вещей: Все это, видите ль, слова, слова, слова, т.е. связав этим себя с Гамлетом, что повлекло за собой соответствующие ассоциации и соответствующую параллель между позицией героя Шекспира и поэта, Пушкин в стихах 10 и 11 заявляет о своем требовании иных «прав» и иных «свобод», по его мнению «лучших», что эмоционально подчеркнуто параллелизмом их структуры:Иные, лучшие мне дороги права;Иная, лучшая потребна мне свободагде, кроме буквального повторения слов «иные, лучшие», повторяется общий смысл в разно выраженных предикатах: мне дороги — потребна мне, что способствует смысловому слиянию и субъектов предложений: права—свобода как некоего неразрывно связанного, взаимообусловленного явления. Собственно эта же мысль раскрывается и в стихах 12—13:Зависеть от властей, зависеть от народаНе все ли нам равно? Бог с ними.Это заключительное «Не все ли нам равно?» выравнивает отношение к этим объектам, как бы повторяет сказанное выше «Не дорого ценю, Я не ропщу, И мало горя мне, чтобы отмахнуться своим «Бог с ними» от всего, что стесняет и теснит».Третья заключительная, позитивная часть строится на серии инфинитивных предложений, резко выдвигающих на первое место глагол, действие. Причем стихи 14, 15, 16 еще продолжают отталкивание от всего, что несет зависимость: «Никому отчета не давать; Себе лишь самому служить и угождать; Для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи...». В них отражена вся сеть опутывающих и унижающих поэта зависимостей — отчет перед царем и Бенкендорфом — за каждый свой шаг; бесцеремонное вмешательство в его творчество; ненависть к «ливрее», в которую он был облачен по «милости» царя; связанность различного рода другими зависимостями.Стихи 17—21 заключают перечень того, в чем поэт видит «счастье» и на что он хотел бы иметь «права»:По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественной природы красотам,И пред созданьями искусств и вдохновеньяТрепеща радостно в восторгах умиленья.— Вот счастье! вот права...Весь этот отрывок полон душевных движений. Их несут слова по прихоти своей, дивясь, трепеща радостно в восторгах умиленья. Для их воплощения нужно одно — возможность свободно скитаться здесь и там, чего и был лишен Пушкин.Злой иронии первой части противопоставляется усталая мудрость центра и, наконец, глубокая эмоциональность конца текста.Выше говорилось, что стихотворение «Из Пиндемонти» ориентировано на прозаический бытовой язык. Оно лишено тропов, в нем нет поддерживающих развитие мысли дополнительных пластических вкраплений. Это — высказывание, производящее, несмотря на показанную выше стройность композиционного решения, впечатление непосредственно вылившихся перед слушателем соображений о сущности понятия «свобода». Автор как бы страстно врывается в спор со скрытым за текстом собеседником. В подобной ситуации слова, естественно, подбираются по степени эмоциональной убедительности и чаще всего в составе разговорных блоков. Этой установкой на естественность выражения в стихотворении и определяется большое количество разговорных, реже книжных, сочетаний, а также специфический отбор их лексического наполнения, опирающийся на широкий круг общеупотребительных слов. Это: не дорого ценю (что), кружится голова (от чего), отказали боги (в чем), мало горя мне, видите ль, не все ли равно (кому), бог с ними, отчета не давать (кому), не гнуть шеи (для кого, чего) — т.е. большой ряд устойчивых сочетаний. Черновые наброски текста (а Пушкин подверг его основательной переработке) показывают, что обращение к разговорной фразеологии было целенаправленным. Отбор этих сочетаний идет разными путями: иногда попавшееся под перо кажется ему недостаточно бытовым (так, первоначальное: мало ценю меняется на недорого ценю; мало нужды мне заменяется на мало горя мне, т.е. на вариант более широко употребительный; слова равно мне тягостно на не все ли нам равно, где замена книжной формы на разговорную; выражение не судили боги мне счастие меняется на отказали боги (в чем). В последнем случае Пушкин идет по пути подновления устойчивой формы сочетания, усиливая его категоричность. Наконец, обращает на себя внимание стих: «...для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи», где устойчивый фразеологизм гнуть шею (перед кем, обычно, здесь для чего) разорван включением слов совесть, помыслы, что определяет совмещение в слове гнуть двух значений (гнуть шею, унижаться, покорно подчиняясь кому-то и гнуть совесть, помыслы, приспосабливать их к чьему-нибудь желанию, воле против своих убеждений).Эта разговорная фразеологическая стихия поддерживается сниженными словами: (печать) морочит олухов, заменяющими первоначально набросанное морочит публику. Впрочем, кроме этого случая, других сниженных слов здесь нет, зато много слов, окрашенных авторской иронией, несущих в текст его непосредственные оценки. Это, прежде всего, прилагательные-определения: громкие права (в варианте задорные права), отказали боги мне в сладкой участи оспоривать налоги; чуткая цензура, которая стесняет балагура; иронией пронизано и само слово (и сущность) «права»; иронично соединение слов мешать и царям друг с другом воевать; иронично наименование журнальных публикаций замыслами балагура, где последнее слово окрашивает все высказывание. Наконец, наименование чиновного положения ливреей, словом, несущим пятно «лакейства», приспособления, угодничества.Принятая в первой половине стихотворения разговорность — не просторечье: это разговорная норма литературного языка, смело заявленная Пушкиным как естественная в лирическом жанре, нашедшая закрепление в ряде его стихотворных и прозаических текстов. Здесь обращает на себя внимание ее концентрация, оправданная страстностью полемики со скрытым собеседником.Сопоставление черновых вариантов с окончательным текстом позволяет убедиться в стремлении Пушкина освободиться от трафаретных книжных сцеплений слов и от какой бы то ни было образности. Так, прежде чем прийти к» тексту:И мало горя мне, свободно ли печатьМорочит олухов, иль чуткая цензураВ журнальных замыслах стесняет балагураПушкин для выражения цензурного гнета обращается к образу вериг, пут. Он набрасывает:Или несет цензурные вериги*Или стеснительной опутана цензурой*Иль вдохновенный ум цензуройУстраняя вместе с этими образными ходовыми приравнениями зависимости также и несколько высокопарное и поэтическое вдохновенный ум, так как этот последний (Пушкин знает по собственному опыту) цензуре не подвластен (Пушкин просто не печатает последние плоды своего вдохновенного труда!). Элемент книжности несло и сочетание мысли непреклонной (Пред силой беззаконной Не гнуть ни совести, ни мысли непреклонной), замененное на Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи, очень лаконично и объемно отражающее пушкинское кредо. Возможно устранение слов вдохновенный (ум) и непреклонной (мысль) вызывалось стремлением снять какой бы то ни было элемент «самовосхваления».Работа по устранению некоторой стандартной поэтичности в соединении ряда слов идет и во второй «положительной» части стихотворения, где казалось бы, они могли быть оправданы отсутствием иронии. Ср. в вариантах: И пред созданьями Искусств и Вдохновенья Мечтать <и> чувствовать то холод умиленья, Безмолвно утопать в восторгах умиленья заменяются на И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. Последний вариант позволяет в четырех словах, несущих обозначение состояний (трепет, радость, восторг, умиленье) передать одно сложное, не поддающееся однословному определению ощущение.Естественно, что «публицистичность» текста определяется и суммой понятий, отношение к которым и является предметом высказывания: права, налоги, печать, цензура, свобода, власти, народ, ливрея, совесть, помыслы, прихоть, природа, красота, искусство, вдохновенье, восторг, умиленье, счастье — слова отвлеченные, обозначающие общественные установления, и слова, несущие обозначение свойств человека, природы и их неконтролируемых проявлении.Так каково же место элементов церковнославянской книжности в этом цикле текстов Пушкина? Мы говорили, что проблема церковнославянизмов в системе русского литературного языка к этому времени была уже решена. Слова и обороты, включенные в состав книжного стиля литературного языка, собственно, уже перестали быть церковнославянизмами. Они приобрели новую стилистическую функцию. Сюда вошли как слова эмоционально окрашенные («высокие», «торжественные»), предоставляющие широкие возможности обращения к ним и с противоположными целями (иронически), так и слова «поэтические». За пределами системы литературного языка остались слова, сочетания и формы слов, которые связывались с церковной или древней книжностью и, следовательно, использовались в литературе в характерологических целях как архаизмы. Некоторые из них были еще в активном обращении в составе богослужебных текстов или культового ритуала.Тексты Пушкина, входящие в рассмотренный нами цикл, обращаются преимущественно к последней их группе, что понятно, если учесть темы стихотворений, в устойчивых сцеплениях слов, с чем сталкиваемся в стихотворении «Мирская власть» преимущественно (Ср. животворяща древа, Мария-грешница, пресвятая дева, креста честнаго (обычно добавлялось «ш» животворяшаго), жен святых, царю царей, владыку, тернием венчанного, предавшего плоть бичам и копию, искупила Адамов род), причем собственно церковнославянской лексики, которая была бы за пределами литературного языка, здесь и нет. Может быть, лишь древо, возлегать, терние, копие, животворяща, честнаго, градскаго, которые несут старые грамматические формы. Все они цитаты, отражающие определенный речевой стиль. Лишь одно слово зреть («Мы зрим...»), идущее от автора — слово славянское, подчеркивающее иронически-презрительное отношение автора к тому, что скрывается, вернее, что прикрывается этой «высокой» фразеологией.Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны», как будто своей темой — переложение молитвы — определяет ввод церковнославянской лексики и фразеологии безо всякого иронического акцента — стихотворение глубоко лирическое. Правда, в прологе Пушкин несколько стилизует текст, обращаясь к словам отцы пустынники, жены, возлегать, к усеченной форме прилагательного заочны, непорочны, но и здесь слова эти находятся в устойчивых сцеплениях, принятых старой церковной книжностью: отцы пустынники, жены непорочны, области заочны, возлетать сердцем. Что касается собственно переложения, то исследователи отмечают стремление Пушкина устранить архаизмы (живота моего заменено на дней моих, даждь ми — на дай мне), сохраняя в качестве акцента церковной книжности отдельные грамматические формы (Владыко — звательная форма, да не примет). Стилистический контраст трех частей текста позволяет почувствовать живое ощущение Пушкиным тончайших нюансов, которые несут в себе слова и грамматические формы при общей заданной тональности текста и образе автора, за ним стоящего.Третье из рассматриваемых стихотворений «Как с древа сорвался предатель-ученик» ориентировано на воспроизведение стиля Данте. Это мотивирует обращение к архаизмам, впрочем, производящим впечатление в качестве таковых преимущественно своей концентрацией, с одной стороны, и с другой — столкновением их в одном ряду со словами, обозначающими «грубые» реалии. Ср. древо, диявол, дхнуть, гортань геенны гладной, плеща (ср. рукоплеща), прияли с веселием на лике, лобзанием, уста лобзавшие, где всё — слова, сочетания, формы слов, синтаксические соединения — говорит об архаичности. И рядом: сорвался с древа, плеща, прияли с хохотом на рога, проклятый владыка, смрадный, труп живой. Соединение привычно воспринимающегося как «высокое», «торжественное» слова со словами, обозначающими грубые реалии или соединение резко оксюморонное (труп живой, проклятый владыка) начинает восприниматься в одном ряду как естественное слияние, обозначающее стилевую недифференцированность, стилевой архаизм.В стихотворении «Напрасно я бегу к Сионским высотам» церковнославянизмов нет, но есть образы традиционно закрепленные в старой церковной книжности. Так, Пушкин воспроизводит стиль древних текстов в границах современного литературного языка и его лексическими средствами.Б.В. Томашевский в статье «Вопросы языка в творчестве Пушкина», говоря о лексических архаизмах в речи героев прошлого, пишет: «Вообще же слова эти появляются лишь как сигналы на фоне лексики, не противоречащей нормам общего языка. Правда, некоторые реплики цитатны... Однако, всё это относительно редко и не определяет основного тона характерологической системы Пушкина» [Томашевский,1956,с. 128].ЗАКЛЮЧЕНИЕВ ходе проделанного нами исследования мы пришли к следующим выводам:Циклизация - относительно позднее явление в русской поэзии. Большинство современных исследователей лирического цикла подчёркивают в первую очередь правомерность его рассмотрения как самостоятельного специфического жанрового образования (или жанровой потенции).Лирический цикл является не столько как какой-нибудь конкретный жанр, сколько как структурный механизм, принцип объединения стихотворений в некую целостность.В итоге рассмотрения вопроса о создании и истории изучения «Каменоостровского цикла» можно сказать, что исследователи пришли к одному утверждению о том, какие стихотворения должны входить в последний лирически цикл Пушкина. Последовательность этих стихотворений учёные определяют по-разному, но в то же время приходят к одному выводу. Пушкин написал ряд стихотворений, которые воспринимаются как итог духовного пути поэта, как своеобразное поэтическое завещание: «Отцы пустынники и жены непорочны…», «Подражание италиянскому», «Мирская власть», «Напрасно я бегу к сионским высотам…», «Из Пиндемонти», «Когда за городом, задумчив, я брожу…», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Четыре стихотворения из этого списка помечены цифрами II, III, IV, VI, что обнаруживает замысел цикла, в основе которого — христианская тематика. Соображение о том, что перед нами не серия стихотворений, а именно цикл, сложилось относительно недавно. Основание достаточное: все стихотворения оформлены одинаково – с обозначением дат и места написания (Каменный остров). По этому вопросу можно констатировать наличие разногласий во взглядах исследователей на нумерацию текстов «Каменоостровского цикла», но тем не менее принято единое мнение о расположении стихотворении в цикле. Оно выглядит так:I –неизвестно; II – «Отцы пустынники и жены непрочны» («Молитва»); III– « Подражание итальянскому» («Как с древа сорвался предатель ученик»); IV- «Мирская власть» («Когда великое свершилось торжество») V-неизвестно; VI- «Из Пиндемонти» («Недорого ценю я громкие права»). При анализе стихотворений цикла мы выяснили, что они объединены прежде всего пасхальной тематикой. Конечно, эта связь не единственная. Можно обнаружить их единство и с формальной стороны: все они написаны александрийским стихом; почти во всех Пушкин как бы скрывает свое авторское «я», основываясь на чужих поэтических текстах. И все же главное, что объединяет эти стихотворения, — их христианская, евангельская настроенность.Сопоставление с текстами других поэтов лишний раз подтверждает свойственный Пушкину творческий подход к оригиналу, стремление к концентрации смысла, строгой архитектонике целого, определяющей устранение деталей, мешающих композиционной и стилевой точности, к определению ведущего стилистического тона, идущего от объекта повествования и контекста этого объекта в национальной русской письменности.Таким образом, тема, ситуация, образ персонажей и эмоциональное отношение автора — все способствует архаичности слов, служа лучшим доказательством зыбкости стилистического тона и его зависимости от текста в целом.Поставленные во введении задачи были решены в ходе изучения материала по заявленной теме. Цель достигнута. На наш взгляд проблема каменоостровского цикла заключается в отсутствии единого взгляда ученых на состав «Каменоостровского цикла» и отсутствии четкой последовательности в организации цикла.СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫАбрамович С. Л. Пушкин в 1836 году : предыстория последней дуэли / . - Л. : Наука, 1984. - 205 с. Алексеев М. П. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования / М. П. Алексеев. - Л. : Наука, 1984. - 478 с. Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг...»: Проблемы его изучения / М. П. Алексеев ; АН СССР, Отд-ние литературы и языка, Пушкинская комиссия. - Л. : Наука, Ленингр. отд-ние., 1967. - 272 с. Библия : литературные и лингвистические исследования. Вып. 4 / отв. ред. С. В. Лезов, С. В. Тищенко. - М. : Российский гос. гуманитарный ун-т, 2001. - 291 с. Благой Д. Д. Душа в заветной лире: очерки жизни и творчества Пушкина / Д. Д. Благой. - М. : Советский писатель, 1977. - 544 с. Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина : очерки / С. Г. Бочаров. - М. : Наука, 1974. - 208 с. Бочаров С. Г. Форма плана. Некоторые вопросы поэтики Пушкина / С. Г. Бочаров // Вопросы литературы. - 1967. - № 12. - С. 115-136. Виноградов В. В. Общие проблемы и задачи изучения языка русской художественной литературы / В. В. Виноградов // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. - 1957. - Т. XVI. - Вып. 5. Сентябрь - октябрь. - С. 407 - 429. Виноградов В. В. Стиль Пушкина / В. В. Виноградов. - М. : Наука, 1999. - 704 с. Винокур Г. О. О задачах истории языка / Г. О. Винокур // Избранные работы по русскому языку. - М. : Учпедгиз, 1959. - С. 222-223. Владимирский Г. Д. Пушкин-переводчик / Г. Д. Владимирский // Пушкин. Временник пушкинской комиссии, 4-5. - М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1939. - С. 302. 80 чудес света [Электронный ресурс] : в 5 дисках : в захватывающем кругосветном путешествии : документальный сериал. Ч. 4 : От Иордании до Эфиопии. От Мали до Египта / ВВС ; авт. сценария и реж. Дэн Крикшэнк. - Великобритания : Союз Видео, 2007. - 1 электрон. опт. диск (DVD). Гин М. М. О своеобразии реализма Н. А. Некрасова / М. М. Гин. - Петрозаводск : Карел. кн. изд-во, 1966. - 288 с. Городецкий Б. П. Лирика Пушкина : литературная критика / Б. П. Городецкий ; АН СССР, Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом). - М. ; Л. : Изд-во Акад. наук СССР, 1962. - 468 с. Гофман В. Язык поэзии Пушкина / В. А. Гофман // Звезда. - 1937. - № 1. -С. 171-185. Гофман М. Л. Посмертные стихотворения Пушкина 1833-1836 гг. / М. Л. Гофман // Пушкин и его современники. - Пб., 1922. - Вып. XXXIII-XXXV. - С. 403. Григорьева А. Д. Язык лирики XIX в. Пушкин. Некрасов / А. Д. Григорьева, Н. Н. Иванова. - М. : Наука, 1981. - 229 с. Гроссман Л. Пушкин / Л. Гроссман. - М. : Молодая гвардия, 1958. - 526 с. Давыдов С. Последний лирический цикл Пушкина (1836): опыт реконструкции / С. Давыдов // Русская литература. - 1999. - № 2. - C. 86-108. Дарвин М. Н. Художественная циклизация лирических произведений : спецкурс. Тексты лекций / М. Н. Дарвин. - Кемерово : Кузбассвузиздат, 1997. - 38 с. Еремин М. Пушкин-публицист / М. П. Еремин. - 2-е изд., перераб. и доп. - М. : Худож. лит., 1976. - 472 с. Иванов Вс. Н. Александр Пушкин и его время / В. Н. Иванов. - М. : Молодая гвардия, 1977. - 448 с Измайлов Н. В. Лирические циклы в поэзии Пушкина конца 20–30-х годов / Н. В. Измайлов // Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина / Н. В. Измайлов. - Л. : Наука, 1976. - С. 213-269. Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина / Н. В. Измайлов. - Л. : Наука, 1975. - 340 с. Измайлов Н. В. Стихотворение Пушкина «Мирская власть»: (Вновь найденный автограф) / Н. В. Измайлов // Изв. АН СССР. Отделение литературы и языка. - 1954. - Т. XIII. - Вып. 6. - С. 548-556. Каменноостровская месса: публикация Андрея Битова в преддверии 70-летия столетия гибели Пушкина / А. Битов // Новый мир. - 2006. - № 1.-С. 142-161. «каменоостровский цикл» А. С. Пушкина [Электронный ресурс]. - Режим доступа: (дата обращения: 17 марта 2013г. ). Куницын А. Право естественное / А. Куницын. - СПб. : Типография И. Иоаннесова, 1818. - 141 с. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799-1826 / сост. М. А. Цявловский. - 2-е изд., испр., доп. - Л. : Наука, 1991. - 785 с. Лотман Ю. М. Пушкин / Ю. М. Лотман. - СПб. : Искусство-СПб, 1995. - 847 с. Ляпина Л. Проблема целостности лирического цикла / Л. Ляпина // Целостность художественного произведения и проблемы его анализа в школьном и вузовском изучении литературы : тез. докл. республ. науч. конф. - Донецк, 1977. - С. 162-168. Ляпина Л. Циклизация в русской литературе XIX века / Л. Ляпина. - СПб. : НИИ химия СПбГУ, 1999. - 280 с. Маймин Е. А. Пушкин. Жизнь и творчество : научное издание / Е. А. Маймин ; отв. ред. Д. С. Лихачев ; Акад. наук СССР. - М. : Наука, 1981. - 208 с. Макогоненко Г. П. Избранные работы: О Пушкине, его предшественниках и наследниках / Г. П. Макогоненко. - Л. : Худож. лит., 1987. - 640 с. Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1833-1836) / Г. П. Макогоненко. - Л. : Худож. лит., 1982. - 463 с. Мень Александр протоиерей. Библия и литература : лекции / Протоиерей Александр Мень. - М. : Храм св. бессеребреников Космы и Дамиана в Шубине, 2002. - 340 с. Орлицкий Ю. Б. Стих и проза в русской литературе : очерки истории и теории / Ю. Б. Орлицкий. - Воронеж : Изд-во ВГУ, 1991. - 200 с. Павлищев Л. Н. Воспоминания об А.С. Пушкине: из семейной хроники. М., 1890. - 448 с. Петрунина Н. Н. Над страницами Пушкина / Н. Н. Петрунина, Г. М. Фридлендер. - Л. : Наука, 1974. - 168 с. Полный православный богословский энциклопедический словарь : в 2-х т. Т. 1. - [Репринт. изд. - М. : ВОЗРОЖДЕНИЕ. - Вых. дан. ориг. : Изд-во П.П. Сойкина. - 1120 стб. Полный православный богословский энциклопедический словарь : в 2-х т. Т. 2. - [Репринт. изд.]. - М. : [б. и.], 1992. - Стб. 1129-2464. Последний год жизни Пушкина / сост., вступ. очерки и примеч. В. В. Кунина. - М. : Правда, 1988. - 704 с. Проблемы современного пушкиноведения: Памяти Евгения Александровича Маймина : сб. ст. / М-во общего и проф. образования РФ ; Псковский гос. пед. ин-т им. С. М. Кирова ; отв. ред. Н. Л. Вершинина, Н. В. Цветкова. - Псков : ПГПИ, 1999. - 264 с. Проблемы современного пушкиноведения : межвузовский сборник научных трудов / редкол. : Е. А. Маймин (отв. ред.) и др. ; М-во просвещения РСФСР, Ленингр. гос. пед. ин-т им. А. И. Герцена. - Л., 1981. - 110 с. Пушкин. Итоги и проблемы изучения : коллективная монография / Д. Д. Благой, В. Э. Вацуро, Б. П. Городецкий и др. ; под ред. Б. П. Городецкого, Н. В. Измайлова, Б. С. Мейлаха. - М. ; Л., 1966. - 663 с. Пушкин А. С. Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной : [читано им 18 января 1836 г. в Императорской Российской Академии] / А. С. Пушкин // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений : в 16 т. - М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1949. - Т. 12. - С. 67-74. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений : в 17 т. Т. 16 : Переписка 1835-1837 / А. С. Пушкин. - М. : АН СССР, 1949. - 200 с. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений : в 10 т. Т. 2 :Стихотворения, 1820-1826 / А. С. Пушкин ; примеч. Б. В. Томашевского ; Ин-т русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. - 4-е изд. - Л. : Наука, Ленингр. отд-ние, 1977. - 400 с. Пушкин в русской философской критике : конец XIX - первая половина XX в. / сост., вступ. ст., биобиблиогр. справка Р. А. Гальцевой. - М. : Книга, 1990. - 527 с. Пушкин: Итоги и проблемы изучения / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом); под ред. Б. П. Городецкого, Н. В. Измайлова, Б. С. Мейлаха. - М. ; Л. : Наука, 1966. - 663 с. Розанов M. H. Пушкин и итальянские писатели XVIII и начала XIX века; Розанов М. Н. Пушкин, Тассо, Аретино; Розанов М. Н. Пушкин и Ариосто. // Известия Академии Наук СССР. Отделение общественных наук. - 1937. - № 2-3. - С. 337-412. Розанов М. Н. Об источниках стихотворения Пушкина «Из Пиндемонте» / М. Н. Розанов // Пушкин : сборник второй / ред. Н. К. Пиксанов. - М., 1930. - С. 139-140. Рукописи Пушкина хранящиеся в Пушкинском доме : научное описание / сост. Л. Б. Модзалевский, Б. В. Томашевский ; АН СССР, Ин-т литературы (Пушкинский дом). - М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1937. - 392 с. Сапогов В. А. О некоторых структурных особенностях лирического цикла А. Блока / В. А. Сапогов // Язык и стиль художественного произведения. - М., 1966. - С. 90. Сахаров В. Апокрифические и легендарные сказания о пресвятой деве Марии, особенно распространенные в Древней Руси / В. Сахаров // Христианское чтение. - 1888. - март-апрель. - С. 305-331. Священник Димитрий Долгушин, диакон Димитрий Цыплаков. Пасхальная тема в последнем лирическом цикле Пушкина // Сибирская пушкинистика сегодня : сборник научных статей / сост., подгот. к печ. и ред. В. Н. Алексеева и Е. И. Дергачевой-Скоп. - Новосибирск : ГПНТБ СО РАН, 2000. - С. 97-118. Старк В. П. Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны...» и цикл Пушкина 1836 г. / В. П. Старк // Пушкин. Исследования и материалы. - Л., 1982. - Т. 10. - С. 5-21. Старыгина Н. Н. Проблема цикла в прозе Н.С. Лескова : автореф. дис. … канд. филол. наук / Н. Н. Старыгина. - Л. : 1985. - 24 с. Степанов Н. Л. Лирика Пушкина: очерки и этюды / Н. Л. Степанов ; вступ. ст. Ю. Манна. - 2-е изд. - М. : Худож. лит., 1974. - 366 c. Сурат И. З. Пушкин: Биография и лирика: Проблемы. Разборы. 3аметки. Отклики / И. З. Сурат ; Рос. акад. наук. ИМЛИ им. А. М. Горького. - М. : Наследие, 1999. - 240 с. Сурат И. Событие стиха / И. Сурат // Новый мир. - 2006. - № 4. - С. 153-158. Сурат И. З. "Стоит, белеясь, Ветилуя." / И. Сурат // Новый мир. - 1995. - № 6. - С. 200-208. Томашевский Б. В. Вопросы языка в творчестве Пушкина / Б. В. Томашевский. // Пушкин : исследования и материалы. - М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1956. - Т. 1. - С. 126-184. Томашевский Б. В. Пушкин и Франция / Б. В. Томашевский. - Л. : Сов. писатель, 1960. - 502 с. Томашевский Б. В.Теория литературы. Поэтика : учебное пособие / Б. В. Томашевский ; вступ. ст. Н. Д. Тамарченко. - М. : Аспект Пресс, 2003. - 334 с. Фоменко И. В. Поэтика лирического цикла : автореф. дис. … канд. филол. наук / И. В. Фоменко. - М., 1990. - 32 с. Фомичев С. А. О лирике Пушкина / С. А. Фомичев // Русская литература. - 1974. - № 2. - С. 43-53. Фомичев С. А. Поэзия Пушкина: Творческая эволюция / С. А. Фомичев. - Л. : Наука, 1986. - 304 с. Чулков Г. И. Жизнь Пушкина / Г. И. Чулков. - М. : Республика, 1999. - 447 с. Шапир М. И. Статьи о Пушкине / сост. Т. М. Левина ; изд. подгот. К. А. Головастиков, Т. М. Левина, И. А. Пильщиков ; под общей ред. И. А. Пильщикова. - М. : Языки слав. культур, 2009. - 400 c. Шекспир У. Полное собрание сочинений : в 8-ми т. Т. 5 / под общ. ред. С. С. Динамова и А. А. Смирнова. - Л. : Academia, 1936. - 640 с. Энциклопедическій словарь Брокгауза и Ефрона [Электронный ресурс] : в 86 т. Томъ IV. Битбургъ - Босха / подъ редакціей профессора И. Е. Андреевскаго. - СПб. : Типо-Литографія (И. А. Ефрона), 1891. - 4, VIII, 472 с., 6 л. ил., карт. - Режим доступа: (дата обращения: 23 марта 2013г. ).
